Сумерки

Из спальной вышел Леха в майке, открывавшей волосатую грудь, с початой бутылкой белой.

— Вот и все в сборе, — громогласно объявил он, хлопая бутылкой о стол. — Можно лечиться…

Бросив куртку под вешалку на валявшиеся с зимы черные драные валенки, Витька прошел к столу и опустился напротив Коляма, помотал тяжелой, будто залитой свинцом, головой.

— Вчера кореша встретил у киоска, — начал Одноногий, умащиваясь за столом. — Раскрутил на пузырь красенькой.

— Ну-у? — удивился Леха, разрезая сапожным ножом круглую булку. Хлеб был сырой и резать пришлось толстыми ломтями. — Тебя еще не все собаки прознали?

— А ты слухай, — обиделся Одноногий. — Я его в упор раньше не видел, кореша этого… Кандалыбаю я, значить, к киоску у рынка. Ранехонько этак, часиков в восемь. Во рту пожар, в животе — пожар, но чую я, что зря — с утра же ни одна паскуда не подаст. Чапаю в таком настроении мимо магазина твоего бывшего… — Он подмигнул Витьке, хохотнул. — Гляжу — у магазина мается мужичонка лет за сорок. Прилично одетый, в шляпе, антеллигентный такой. Мается он, значить, и по глазам видно, похмелиться ему — позарез. Я сразу смекнул, что к чему. Подковылял, значить, и гаркнул ему в самое ухо. Друже, ору, однокашник, сто лет тебя не видывал!.. Смотрит он на меня, смотрит — не признает. Но ему же неудобно сказать, что запамятовал. А я свою бодягу гну: как поживаешь да где работаешь, да не женился ли… Ну, тут он тихонько так, вежливо и отвечает: «Извините, говорит, не припоминаю я вас». Я, конечно, сразу рожу обиженную: «Да, кричу, конечно, изменился я шибко. Как, кричу, на трудовом посту костыль отломали, так многие, кричу, узнавать меня прекратили!» Тут ему еще неудобнее стало, и он тихонько, неуверенно: «Васька, ты, говорит, что ли?» Ага, говорю, вспомнил, чертяка… Ну, и пошло у нас, поехало, встреча друзей, объятия. Я ему про киоск — дескать, чего ты здесь торчишь, когда еще откроют, а тут ниже — день и ночь с распростертыми объятиями. Так выпьем, друже, за встречу… Ну, куда он денется? Сразу за киоском и раздавили красенькую… Вот оно как, а ты говоришь, собаки!..

— Ловко! — хмыкнул в черную бороду Колям. — По такому случаю и выпить не грех.

Леха уже налил в стаканы и говорит:

— За то, чтоб кореша не переводились такие, какие выручают нас рано поутру.

Хорошо пошла белая за корешей. У Витьки перестало гудеть в голове, зато перед глазами все расплылось, порозовело и замутилось. Рядом бубнил Одноногий, и дождь за окном журчал весело и игриво, барабанил по крыше, точно ударник наяривал соло.

После второй Одноногого развезло. Он плакал, слезы бежали по щекам, как дождь по стеклам, застревали в черной щетине. Он стучал кулаком по столу, так что подпрыгивали стаканы, кричал:

— Люди-и… Я ж инвалид третьей группы… Сволочи!.. И ругал бог знает кого черными словами.

Потом с грохотом уронил костыли, потянулся за ними и сам еще громче грохнулся об пол, повозился, сопя, возле ножки стола, и переливисто захрапел.

Колям глядел в окно, за которым не было видно ни черта, кроме обвисших кустов с проклюнувшимися листочками и мокрого покосившегося забора.

Леха со скрипом передвинул табуретку, подсел к Витьке, обхватил его за плечи толстой ручищей. Был он горячий и твердый, и Витька почему-то вспомнил, что после школы Леха занялся боксом, выступал на районных соревнованиях и кого-то там побеждал, пока не выкинули его из секции за пьянку.

— Слушай, Витюня, — жарко дышал на него Леха. — Что ты Томке своей сегодня принесешь? У тебя же получка, а?

— Не трави ты душу, — отбивался Витька от него, горячего, мохнатого, прилипчивого. — Все равно не займешь…

— Не займу, а заработать дам, — не унимался Леха. Заработать, понял, пьяная твоя морда?

— Мне сегодня деньги нужны, сегодня, — втолковывал ему Витька, стуча грязным пальцем по столу для убедительности. А ты — заработать!..

— Ладно, выпьем для ясности, может, соображать начнешь…

Забулькала водка. Леха налил в три стакана и, пока наливал, виляла хвостом синяя русалка на его правом выпуклом бицепсе. Колям встрепенулся, пододвинулся к столу и протянул руку за стаканом.

— Чтобы хрустики в кармане шуршали, — подмигнул Леха и разом вылил водку в широко открытый рот.

Выпив, Витька передернулся, простонал: «Как ее пьют, проклятую…», слепо зашарил по столу, схватил ломаный кусок хлеба и долго, с хлюпаньем, нюхал.

Черными волосатыми пальцами Колям копался в хлебе, крошил, мял, разбрасывая по клеенке крошки, катал шарики и, не глядя, бросал их в дыру в черной густой бороде. Выпуклые цыганские глаза то и дело поглядывали на Витьку, который, даваясь, жевал хлеб, хрипло вздыхал, откашливался.

— Да что уговаривать, — сказал вдруг Колям. — Не нужны человеку деньги — и не надо.

— Нужны, нужны, только сегодня нужны. Мне отдавать жене, — стонал Витька с набитым ртом, и то ли от водки, то ли от жалости к себе на глаза навернулись слезы и комната мокро расплылась, а Леха опять стискивал плечи, дышал перегаром в щеку.

— Про сегодня и речь, старичок. Получишь сегодня, а работенка завтра… Ведь завтра, Колям?