Сумерки

Ломакин отправился провожать Ивана домой, тем более что ему надобно было зайти к Фирсанову, обещавшему вчера узнать что-нибудь о графе. Сумерки все сильнее и сильнее обволакивали город, метель кружилась уже нешуточная, нагоняя на Петербург множественные снеговые горы, мятущиеся по фиолетовому небу белыми мухами. Иной раз Иван останавливался прямо посреди тротуара и долго глядел, задрав голову, на сумасшедшие пляски огромных снежинок, увивавшихся вокруг одиноких газовых фонарей, единственного освещения столицы. Художник стоял поодаль, ожидая, покуда товарищ его не наглядится на бесконечное и сумбурное, а оттого еще более привлекательное кружение снега. Родион чувствовал, что после лихорадочного возбуждения у Ивана наступила полнейшая апатия, и ежели его сейчас бросить одного тут, прямо на улице, то он непременно или запьет в каком-нибудь паршивом кабаке, или же просто свалится от безмерного горя и отчаяния в сугроб, да так и замерзнет. Так медленно продвигались они в направлении Крюкова канала, пока не дошли до стоявшего перед самым домом, где жила тетушка Безбородко, Никольского собора.

— Уж и служба наверняка закончилась, — неожиданно предположил Иван, подходя к ограде и с надеждою обреченного глядя на золоченые купола с пронзающими фиолетовое небо крестами. — А все-таки зайдем, — сказал он и с решительным видом направился к воротам, что были у колокольни.

Пройдя по двору, усыпанному хрустящим под ногами только что выпавшим снегом, Безбородко и Ломакин вошли, перекрестясь, в собор. Теплота и ласковое мерцание множества свечей тотчас же окутали их. Служба уже заканчивалась. Пройдя под низкими сводами, Иван направился в правое крыло, где висела небольшая икона Пресвятой Богородицы с младенцем — его любимый образ. Икона сия была сильно закопчена, так что только лица Богородицы и Христа, а также кисть, поддерживающая младенца, хорошо виднелись. Остальное же находилось будто бы в некой темноте, обозначаясь лишь туманными очертаниями. Иван подошел и становился прямо напротив иконы. Лик Богородицы, смотревший ласково, а также торжественный вид маленького Иисуса успокаивали его измученную душу. Никогда ранее не охватывало Ивана столь сильное чувство религиозного смирения, как ныне. Он зашептал слова молитвы, спутался, вновь зашептал их, а затем приник устами к лику.

— Пресвятая Богородица, заступница и защитница всех униженных и угнетенных. На тебя одну я уповаю, к тебе одной вся моя надежда нынешняя стремится. Помоги же рабу Божьему…

Тут Иван прервался, задумался на секунду и добавил:

— Рабу Божьему Семену, генералу Гаврилову, чтоб отступила от него напасть. А также помоги рабе Божьей Лизавете. Пусть отпустит ее граф и не причинит оной никакого вреда. И еще помоги товарищу моему Родиону и рабе Божьей Софье, пусть у них все будет хорошо. И тетушке моей Аглае Ивановне, добрейшей души она человек. Аделаиду Павловну не забудь, она тоже широкой и чуткой души, хоть и не кажется таковой. Спаси и сохрани всех униженных и оскорбленных на свете и попроси у Господа нашего Иисуса Христа за нас.

У входа, там, где теснятся лотки со свечами, стоял под самыми сводами Ломакин. Художник уже давно не бывал в церкви, а потому даже думал, что забыл, как крестятся. Однако, едва войдя, он машинально провел рукою и только после этого понял, что не забыл. Ломакин стоял и смотрел, как отчитывают по поданным запискам. Взгляд его бесцельно блуждал по толпе стоявших перед священниками людей. Мысли же художника витали где-то под самой верхотурой собора, там, где сверху вниз на молящихся и страждущих смотрел строгий лик Господа.

«Господи, никогда, никогда не написать мне такой же картины, чтобы все глядели на нее и плакали от счастья лицезрения. И что бы в ней не только вся красота воплотилась, но и мудрость была, и идея, да такая идея, что сразу же всем виделась и в душу западала. Вон как Ванюша молится и к лику прикладывается. Словно бы к самому дорогому и сокровенному, чего на земле уже давно и нету, а только тут, в церкви, есть. Неужто Господь не сподобит на такую прекрасную картину? Неужто так и буду себя мучить ночами да краски по-пустому изводить? Нет, не буду. Ежели ничего у меня не выйдет нынче, то тогда уж все, пора бросать это занятие. Все, решено. Спасибо, Господи, что надоумил».

Ломакин глянул вверх и перекрестился. К нему подошел Иван, и молодые люди неспешно вышли из собора. За ними потянулась вереница, так как служба только что закончилась.

— Родион Ильич, — раздалось призывно сзади.

Художник обернулся и увидал выходившего из собора в кругу трех дочерей своих ростовщика. Фирсанов, походящий более на зажиточного купца, нежели на столичного делового человека, уверенно прокладывал себе дорогу среди отстоявших службу пожилых старичков и старушек, непременно посещавших все службы и терпеливо отстаивающих их до самого конца.

— Дочери мои, прошу, — представил трех спутниц Фирсанов, подойдя к молодым людям. — Вера, Надежда и Любовь.

Дочери по очереди степенно и как-то застенчиво поклонились одна за другой Ломакину и Ивану.