Сумерки

— А как же-с, конечно, нету никаких свобод-с. Зато горячее в горшках всегда отменное-с, да и расстегаи с рыбою такие, что прямо тают во рту. Да-с. Прикажете подать?

Но товарищи отказались от горячего и расстегаев. Когда половой убежал, Иван продолжил:

— Свободы никакой нету, так потому все и каждый считает своим долгом толковать эту самую свободу, как ему заблагорассудится. Заметь, не ты первым сказал о свободе. Вот, например, у графа своя свобода. Он видит в свободе власть. Была у него власть над мужиками, над крепостными и их женами, коих он или порол, или имел, но всегда пользовал свою власть по полной ложке. Такая его свобода. Теперь у него свободу отобрали, так он стал над женами измываться. Правильно про него Колобродов сказал, это самый настоящий вампир и есть, каких еще поискать. А потом с ним этот, что меня давеча по лицу ударил. Флигель-адъютант Лурье. У того своя свобода, и он ею так бравирует, что даже противно. Этот Лурье позволяет себе всякое, считая себя высшим существом, как, впрочем, и графа, своего товарища. А вот нас с тобою, потом генерала, да Софью, и еще многих других он видит ниже себя, а потому позволяет с ними себе то, что никогда не позволит с Драчевским или же с Долгоруковой.

Иван на секунду задумался, стоит ли продолжать, но, по всей видимости решив дойти до самого конца, сказал несколько надтреснувшим и с хрипотцой голосом:

— Есть еще купчиха Земляникина. Ты видел ее у генерала Гаврилова. Аделаида Павловна удивительно душевный человек. Она хорошая и чуткая, однако ее понятие свободы совершенно неприемлемо.

— Что же, она тебе жениться на ней предложила, что ли? — с усмешкою спросил Ломакин, памятуя о том, с каким трепетом глядела купчиха-миллионщица на Безбородко.

— Именно так и было, — сильнейшим образом смутившись, признался Иван. — Нет, я не стыжусь такового, тем более что, как я уже говорил ранее, Аделаида Павловна — человек удивительной душевности, но все-таки желает выстроить для меня золоченую клетку. И тетушка с нею заодно вещает о такой же свободе. Вроде бы симпатичные и милые люди, а свободу видят исключительно в богатстве. Дескать, будет у тебя богатство, тогда ты станешь свободным. Я уверен, что и Мякишкин с ними согласился бы, хотя раз моего батюшку от верной смерти спас, впрочем, как и он его. Но довольно об этом. Мне удивительнее всего другое. Как свободу понимает твой знакомый ростовщик.

— Фирсанов, — подсказал сильно заинтересовавшийся мнением Безбородко Ломакин.

— Да, именно он. Ведь Фирсанов видит графа насквозь. Сам он той свободы, кою Драчевский проповедует, не принимает, брезгует. Слишком уж она для него пренеприятна, да и не тех понятий человек, чтобы слабую и беззащитную женщину мучить. А все же у ростовщика своя свобода имеется.

— Это какая же? — спросил художник.

— А такая. Этот самый Фирсанов никому ничего не должен, а все должны ему. И в этом заключается его свобода. Свобода ростовщика! Он, должно быть, долго думал над этим родом занятия, прежде чем его избрать. Я слыхал, Фирсанов еще с отроческих лет копить для последующего оборота начал. Потом та неприятная история, уж не знаю какая, но только он сто тысяч рублей ассигнациями получил, чуть ли не из горящей печи их вытащил, и теперь Фирсанов наслаждается своей ростовщической свободою в полной мере. Все ему кругом должны, даже, как я понял из давешнего его разговора с Коперником, и граф Драчевский, а он — никому ничего. Вот его свобода, — заключил Иван.

Ломакин с величайшим удивлением смотрел на товарища, старательно утиравшего липкий от пота лоб платком, и не мог понять, как это Безбородко удалось так легко догадаться и увидать насквозь сущность Гаврилы Илларионовича. Он даже было подумал, что Иван случайно подслушал их с Фирсановым разговор, особенно последние слова ростовщика, однако тут же отмел сие предположение как недостойное товарища.

— Мы, русские, вообще, так как ранее даже мыслей о свободах не имели, — продолжил Иван уже совершенно осевшим голосом, — не представляем себе, как это можно жить в России по-западному. И в этом не наша вина. Просто у нас своя судьба, свое предначертание. Ведь посмотри, на кого мы молимся? На кого сейчас молились все эти люди, что пришли с вечерней службы в соборе? Кому более всех свечек стоит? Пресвятой Богородице! Мы, русские, молимся не Богу, не сыну его, Господу нашему Иисусу Христу. Мы молимся Той, кто является заступницею и защитницею Руси испокон веку. Мы молимся Матери Бога! И в этом тоже наше отличие, наша судьба. Ну, довольно говорить, я что-то себя неловко чувствую, — заявил Иван, вставая и тут же падая на пол.

Ломакин сейчас же подскочил к так неожиданно упавшему товарищу. Глаза Ивана закатились, лицо было бледно, а руки холодны, как у мертвеца, хотя еще минуту назад он утирал большие капли пота с горячего лба. К столу подбежал давешний половой со стаканом воды и плеснул на молодого человека. Тот начал медленно приходить в себя.

Вокруг столпились посетители.

— Уж не припадок ли у него? — спросил кто-то.

— Может, холера?