Сумерки Бога, или Кухонные астронавты

– Может быть, десятилетия, а может быть, годы. Вопрос только в том, что произойдет раньше: адепты консервативной иерархической власти смогут остановить процессы культурной эволюции и при помощи технологий возьмут человечество под полный контроль, или эволюционные изменения вызовут катастрофический крах всей системы. Скажу честно, не знаю, какой вариант выглядит менее пугающим в части последствий, потому что оба трека будут сопровождаться социальными потрясениями, вплоть до больших войн, но третий сценарий – продолжение существования в парадигме патриархальной архаики, ведет в совершенный экзистенциальный тупик.

Заходящее солнце проваливалось в раскаленную прорезь у темнеющего горизонта, плавилось, остывало; последние медные отсветы отразились на кромках широких недвижных туч, и они стали похожи на фантастические инопланетные корабли, что зависли над замершей в тревоге Землей. Оксана затушила сигарету и задумчиво произнесла:

– Что ж, если у меня сегодня есть время… Расскажете, что произошло в этой вашей экспедиции к краю Вселенной?

6.

Мы едем на открытом электробусе под полукруглой прозрачной крышей транспортной галереи Лунного космодрома. С тихим вздохом сомкнулись гермоворота; позади финальный предстартовый инструктаж, последняя встреча с репортерами, фотовспышки и треск кинокамер. Проблесковые огни служебных спутников, автоботов и беспилотников вспыхивают и мерцают вверху, как таинственные цветы на усеянном серебром черном поле. Мы плавно поворачиваем вдоль линии стартовой зоны и видим наконец «Эволюцию» на стапелях пусковой установки: сильно вытянутый усеченный эллипс полутора сотен метров в длину устремляет заостренный нос в аспидную космическую черноту.

– Словно серебряная пуля, нацеленная в сердце бесконечности! – произносит торжественно Айхендорф.

У него есть склонность к поэтическим высоким метафорам.

– Какой ты романтик, Генрих! – весело вздыхает Зойка.

Айхендорф оборачивается и подмигивает. Все улыбаются.

…Я почти совершенно счастлив, когда пишу это. Именно пишу, а не рассказываю: все-таки и Егор, и Оксана принадлежат здешнему миру, и я повествую им о нашей экспедиции как бы отстраненно, словно пересказываю прочитанную некогда фантастическую новеллу; но когда я пишу – наедине с собой, в тишине глухой ночи – да, тогда я почти счастлив. Не посетуй за излишнюю подробность воспоминаний о том, что ты и сама, может быть, помнишь прекрасно, Нина, как и за то, что письмо мое уже окончательно превратилось в какой-то роман; но я хочу прожить снова каждый миг, пройти каждый шаг, услышать и повторить каждое сказанное между нами слово. Я счастлив, когда пишу о настоящем живом мире, а не о его злосчастной, вывернутой наизнанку копии, где болезненное уродство принимается даже не нормой, а каким-то непреложным законом природы, где многократно изнасилована нравственность и почти вовсе исчезла надежда. Но как бы приятны не были мои воспоминания, записывать их становится с каждым днем всё труднее: они ускользают, как слова некогда знаемого наизусть восхитительного стихотворения, как отсвет дорогого, волшебного сна; зато все легче даются зарисовки с натуры, печальные иллюстрации здешних нравов, ибо прекрасное – далеко, а действительность паскудным образом назойливо маячит перед глазами, будто вылезший на окно голым пожилой выпивоха, что, потрясая кулаком и изрыгая скабрезности, являет миру морщинистые бесформенные телеса с седой шерстью на причинных местах. Захочешь изобразить существо злобное, жалкое и больное, агрессивное, недалекое, избывающее комплексы личной и социальной неполноценности в бесчеловечных милитаристских фантазиях – и нет проблем, рисуй, сколько хочешь, с натуры; даже и реплик придумывать не нужно, списывай из социальных сетей. Но попробуй не придумать, а просто вспомнить людей решительно и совершенно прекрасных, цельных, сильных, добрых, веселых, правдивых, и вот уже тщетно ловишь ускользающий образ, пытаясь зацепиться за деталь, улыбку, слова…

– Словно серебряная пуля, нацеленная в сердце бесконечности!

– Какой ты романтик, Генрих!

Я боюсь, что скоро не смогу вспомнить и этого.

Есть и еще одна причина того, что я стараюсь записывать все, что еще может подсказать мне тускнеющая со временем память. Во множестве подробностей и незначащих на первый взгляд технических деталях почти наверняка кроется ответ об истинных причинах случившегося; а ведь для того, чтобы в них разобраться, я и пишу тебе, Нина.

Итак, мы взошли на корабль.

Я иду по коридору второй палубы; за спиной приглушенные пробковым полом шаги, оживленные голоса, смех – мы словно компания друзей-студентов, что выбрались в долгожданный поход. Характерный специфический запах нового звездолета: крашеный холодный металл, винил и озон – точнее не объяснишь, но и ни с чем не спутаешь; как сказала однажды Зойка, «пахнет так, что мурашки по коже». Этот запах всегда держится в коридорах, просто у нового корабля сильнее и ярче, как будто входишь в дом после ремонта.