Сумерки Бога, или Кухонные астронавты

Я опять думаю про Али, я не хочу тебя отпускать, но других вариантов, действительно, нет, поэтому ты надеваешь скафандр и поднимаешься по трапу наверх. Мы смотрим тебе вслед, и Эшли говорит мне:

– Ну и ну. Инженер с «Персея – 1». Получается, она ушла с него в том же году, когда он пропал. Вот так сюрприз. Ты знал об этом?

– Нет, – отвечаю я.

Динамик переключается, и из него звучит голос Лапласа:

– Кэп, сколько людей еще должно умереть, чтобы ты повернул назад?..

…До самого конца никто из нас так доподлинно и не узнал, что происходило во время полета между Ойууном и Лапласом. Эшли считала, что Ой ничего не знал и что для него самосознание ICU стало таким же открытием, как и для нас. Она мне сказала об этом, когда мы только ввалились на четвертую палубу и лихорадочно пытались успеть переключить на себя как можно больше корабельных систем. Наверное, Эшли просто симпатизировала бедняге Ою. Я ее понимал, но в том, что опытный высококлассный кибернетист проворонил наличие сознания у системы искусственного интеллекта, испытывал обоснованные сомнения. Попал ли Ойуун под влияние более сильной личности Лапласа? Был запуган или обманут? Боролся или же сразу сдался? Вводил в заблуждение нас или сам добросовестно заблуждался? Я вспоминал его замкнутость, странные обереги от злых духов на голове и руках, затворничество в тесной келье рабочего поста – все это можно было интерпретировать совершенно по-разному. Несомненно было одно: все вольные или невольные свои ошибки Ойуун Уобулаахан оплатил собственной жизнью.

…Ли Вэй рывком отодвигает дверь в кибернетический отсек и отшатывается, привалившись к стене. В тусклом свете аварийного освещения, сквозь густые клубы едкого серого дыма я вижу Ойууна: он сидит, завалившись всем телом в развороченный серверный пульт, из глубины которого несет пластмассовой гарью и копотью. Спотыкаясь о разбросанные системные блоки, я шагаю вперед в инстинктивном желании помочь, вытащить, но, наклонившись над Ойууном, я вижу, что руки его сожжены до локтей, а голова запеклась черно-желтой обугленной коркой. Я оборачиваюсь, вижу распахнутые в ужасе глаза Лили, бледного Айзека, вас всех, на время оцепеневших в ужасе личного соприкосновения с неожиданной и страшной смертью.

– У нас несколько минут, – говорю я. – Скоро Лаплас перезагрузит себя в любую из резервных систем, и тогда нам с ним не сладить. Нужно полностью заблокировать ему доступ, пока не стало поздно.

Эшли бросается в сторону поста управления, но тут оказывается, что все-таки уже поздно, пусть и по другой причине. По коридорам технической палубы разносится знакомый тревожный вой. Кто-то кричит:

– Зойка! Зойка, быстрее! – и Зойка, собравшаяся было подняться обратно в жилой блок, едва успевает спрыгнуть с трапа, увернувшись от массивной ярко-красной плиты аварийного люка, закрывающего выход наверх. Такая же плита приходит в движение у нас под ногами, перекрывая путь в грузовой отсек.

– Он закрылся в рубке! – кричит Эшли и колотит кулаками по герметичной металлической переборке с маленьким круглым иллюминатором. – Генрих, открой! Генрих!

– Ни минуты больше! Ни одного светового года этого сумасшедшего полета! – кричит в ответ Айхендорф.

Ситуацию спасло то, что физик лишь кое-как представлял себе управление инженерными системами звездолета. Он хотел отстыковать от корабля вторую и четвертую палубы, остаться на третьей, соединенной с кольцом SQR-двигателя, и, закрывшись в командном отсеке, снова дать доступ Лапласу к системам навигации и управления, но дело не вышло. Несчастных Акико и Юкико Лаплас вышвырнул в космос почти мгновенно. Но сейчас он в глубоком нокауте, и еле приходит в себя, с трудом переползая по уцелевшим резервным каналам на запасной сервер, а Генрих слишком долго возится, пытаясь самостоятельно разобраться в механике расстыковки. За это время мы с Зойкой успеваем пробежать стремительную стометровку по узким проходам вдоль силовых установок до люка аварийного трапа. Я чувствую, как под ногам начинает словно хрустеть и вибрировать пол. Зойка разбивает стекло предохранителя, я хватаюсь за запирающую рукоять, и мы вместе изо всех сил тянем люк на себя. Из-за начавшегося смещения палуб он подается с трудом, но Зойка упирается ногами в стену и нам удается приоткрыть люк примерно на треть – достаточно, чтобы автоматика заблокировала расстыковку. Сирена захлебывается и смолкает. Айхендорф по громкой связи сыплет проклятиями. Зойка лежит, вытянувшись на полу, и тяжело дышит. В коридоре слышится топот, к нам бегут остальные. Я пытаюсь сообразить, что можно сделать, но события опережают решения: в почти незамечаемом ровном гуле двигательной установки появляются повышенные тона, стремительно нарастает хаос из стуков, свиста, пронзительного гудения, словно в рассогласованном оркестре, переставшем следовать нотам и указанием дирижера. Зойка вскакивает, но тут раздается громкий хлопок, потом еще один, еще и еще, и в ноздри бьет резкий хлористый запах метафриона…