Сумерки империи

Один крестьянин остался караулить дверь, а другой повел меня на кухню. Он хотел разделить вязанку на несколько частей, но я так боялся, что никогда не смогу обсушиться и согреться, что заставил его сунуть вязанку в очаг целиком. И действительно, как только хворост разгорелся, от меня повалили клубы пара, словно от кипы белья, вынутого из чана для стирки. Еще одну двадцатифранковую монету я отдал за другую вязанку хвороста, третью монету — за отличную рубаху из толстого шершавого полотна, а четвертую за кусок хлеба и два стакана сидра. Должен признаться, что ни в одном ресторане завтрак не обходился мне так дорого. Крестьянин уже не знал, что мне еще предложить, и принялся рыскать по всему дому в надежде довести общий счет до сотни франков. Он решил, что я англичанин, и попытался продать мне старый резной ларь, в котором хранил овес. Поняв, что ларем меня не соблазнить, он предложил мне прусскую офицерскую каску. Понятно, что никто из местных жителей сроду не убивал ни одного пруссака. Оказалось, что каску выловил в реке его сосед, у которого вдобавок ко всему была еще и сабля. Сабли, как известно, плохо плавают в воде, поэтому я с недоверием отнесся к его утверждению, что сабля приплыла по реке. Но он нисколько не смутился и ответил, что сабля была прицеплена к человеческому телу, а вот оно как раз приплыло по реке. В общем, для полного счастья я выдал ему пятую монету в обмен на ломоть хлеба и кусок сала, которые унес в кармане.

— Если останетесь в наших краях, — сказал он мне на прощание, — тогда заходите еще. Говорю это от чистого сердца и имейте в виду, что ружье предназначалось не для вас.

Подкрепившись и согревшись, я почувствовал, что ко мне возвращается былая отвага и решил поискать свой полк или по крайней мере то, что от него осталось. Большая часть моих товарищей погибла, но ведь кто-то же спасся, если только можно считать спасением пребывание на этом острове, где нас держали, словно скотину.

Нам часто приходилось слышать о жестокости и алчности пруссаков, но то, как они обращались с солдатами побежденной армии, волею судьбы попавшими к ним в плен, останется самым ярким свидетельством их зверств. Не знаю, как поступила бы французская армия, попади к ней в плен сто тысяч прусских солдат, но полагаю, что французы непременно делились бы с пруссаками продовольствием. Французская армия сделала бы все возможное, чтобы не обесчестить свою победу. Но покажите мне хотя бы одного пруссака или баварца, который протянул кусок хлеба умирающему от голода французскому солдату. К тому времени, как пруссаки все же решили выдавать нам по одной галете на два дня, большая часть запасов этих галет уже была разворована их солдатами.

Я ходил от полка к полку, но никак не мог отыскать африканских стрелков. Все, кого я встречал, находились в отчаянном положении. У некоторых счастливцев имелись палатки. Но на таком лугу, как наш, палатка являла собой жалкое укрытие.

Наконец я набрел на остатки моего полка. Где были остальные? — погибли, пропали без вести, попали в плен — об этом никто не знал. Все думали, что я погиб вместе с полковником и страшно обрадовались моему появлению. Правда, оказалось, что из всех, с кем я поддерживал близкие отношения, в живых остался один лишь Пенанрос.

Да и этого бедолагу живым можно было считать лишь условно. Он подхватил тяжелую дизентерию и, завернувшись в шинель, лежал в грязи, чувствуя приближение смерти. Тем не менее он узнал меня и протянул мне руку.

— Знаете, — сказал он, — Франческас убит. Все-таки он был хорошим парнем.

Я понимал, что, если оставить его здесь, то он умрет, причем не от болезни, а от холода и сырости. Но где его разместить и вообще, как с ним быть? Я попытался уговорить нескольких товарищей помочь мне перенести его в палатку, но они даже не посмотрели в мою сторону. По их мнению, умирать надо было раньше, а теперь все равно, умирать в палатке или на земле.

— Ведь правда, Пенанрос, тебе все равно, где умирать, здесь или там? — спросил один из товарищей.

— Я не хочу умирать, — ответил бедняга.

— Умереть не трудно, не забудь только, когда станешь помирать, отдать мне свою шинель.

— Ну нет, шинель я отдам д’Аронделю.

Его агония была недолгой. Мы сообщили о смерти Пенанроса офицеру и через час вчетвером отнесли и уложили его тело в яму, вырытую под высоким тополем.

Всю жизнь я с презрением относился к людям, которые пекутся о своем здоровье, боятся заболеть и постоянно щупают у себя пульс. Но сейчас, стоя у этой ямы, я испытал именно такой страх. А что будет, если и я заболею? Вот простужусь, начнутся рези в животе, подскочит температура и мне конец. Сколько я продержусь, если заболею?

С такими тяжелыми мыслями я отправился на берег реки и принялся искать подходящее место, откуда можно было попытаться спастись. Река здесь была широкая с сильным течением, однако я легко мог бы ее переплыть. Но на противоположном берегу стояли часовые, и вся проблема заключалась именно в этом. Здесь даже ночью плывущий по реке человек был бы очень заметен.