Сумерки в полдень

Старейшие из греческих колоний на Сицилии и в Южной Италии насчитывали уже три века своего существования. И, как водится между соседями, не ладили друг с другом. С началом Пелопоннесской войны афиняне решили вмешаться в их раздоры, чтобы помешать снабжению Пелопоннеса сицилийским хлебом, а может быть, и подчинить своему влиянию весь остров. Осенью 427 года они отправили флотилию на помощь Леонтинам, враждовавшим с Сиракузами: леонтинцы были того же ионийского племени, что и афиняне, а сиракузяне — дорийцы, выходцы из Коринфа, и потому считались союзниками Спарты, хотя никакого участия в войне не принимали. С той поры сицилийцы воевали три года беспрерывно, пока в июле 424 года делегации всех городов острова не собрались вместе, чтобы решить все споры разом. На этом конгрессе произнес замечательную речь уже упоминавшийся выше сиракузянин Гермократ. Он сказал, что важнейший вопрос, который необходимо обсудить, — это не взаимные претензии, но спасение Сицилии от афинян. Нелепо предполагать, будто они ненавидят дорян и покровительствуют ионянам; у них одна задача — воспользовавшись междоусобицами сицилийцев, завладеть всеми богатствами острова, кому бы они ни принадлежали. Нужно забыть об обидах, о справедливой мести, о собственной силе, которая служит таким источником соблазна, когда сосед слаб, забыть до тех пор, покуда не рассеялась главная угроза — афинское ярмо. „При случае, — закончил Гермократ, — мы снова будем и воевать друг с другом, и мириться, но только между собою... А чужеземных пришельцев всегда будем отражать общими силами, потому что беды, которые они приносят отдельным городам, подвергают общей опасности всех нас...“

Оказались ли сицилийцы достаточно разумны, или так сложились обстоятельства, или еще по какой-либо причине, но общий мир был заключен. Начальники афинского флота, крейсировавшего у берегов Сицилии, согласились с условиями договора и увели свои суда в Афины. Тут-то и обнаружилось, насколько верно угадал Гермократ истинные намерения чужеземных благодетелей и защитников справедливости: двое из трех начальников были приговорены к изгнанию, а третий — к крупному штрафу за то, что упустили возможность покорить Сицилию. Нелишне, однако же, напомнить, что это было на другой год после капитуляции спартанцев на Сфактерии, то есть на самом гребне военных успехов, когда все казалось достижимым, а любая неудача или просчет — преступной халатностью или даже изменой.

Затем пошла полоса неудач, заставивших забыть о Сицилии. Но нескольких лет относительного покоя оказалось довольно, чтобы идея новых авантюр за морем приобрела неотразимое очарование, и афиняне с охотой отозвались на просьбу о помощи, с которой к ним обратилась Эгеста (город на западной оконечности Сицилии), — в прямое нарушение общего договора 424 года. В марте 415 года Народное собрание постановило отправить в Сицилию флот для борьбы против Селинунта, соседа и врага Эгесты, а главное — чтобы устроить дела Сицилии в согласии с интересами и выгодами афинян. Во главе новой экспедиции народ поставил стратегов Алкивиада, Никия и Ламаха. Никий, избранный против своей воли, всячески отговаривал сограждан от этой авантюры, предупреждая, что спартанцы не преминут возобновить войну, как только боевая мощь афинян окажется расщепленной надвое, что вся Сицилия может встать на сторону пелопоннесцев, если счастье не будет сопутствовать афинянам с первого же мига, указывая на чисто военные трудности, поскольку объединенные силы потенциальных врагов на Сицилии не уступали афинским и даже превосходили их, особенно в коннице, а одним только флотом обойтись было нельзя. Напрасные уговоры! Народ желал войны единодушно — и старики, к благоразумию которых безуспешно взывал Никий, и молодежь; все твердо верили в победу и обширные завоевания (кто знает, не последует ли за Сицилией и Африка?), всеми владело жгучее любопытство и жажда наживы, о смерти же и ранах не вспоминал никто. Это был какой-то массовый психоз, и едва ли Алкивиад разжег его (как подозревал Никий), скорее уж — воспользовался им.

Алкивиад был, по афинским понятиям, очень молод для столь важного поручения — ему исполнилось 35 лет — и принадлежал к древнему аристократическому роду, что не могло не вредить ему в условиях радикальной демократии. Вдобавок он был печально знаменит крайней расточительностью, разнузданностью, властолюбием, тщеславием; мало кто не знал или хотя бы не догадывался, что с походом в Сицилию он связывает сугубо личные планы — возвыситься, обогатиться... И если, тем не менее, весною и летом 415 года афиняне слепо следовали за Алкивиадом, очарованные его самоуверенными и циничными речами, сулившими легкую победу, это свидетельствует не только о необычайной одаренности и колдовском обаянии этого человека, но и о серьезном душевном недуге целого государства.