Сумерки в полдень

Подготовка к походу была в разгаре, когда по всему городу вдруг, в продолжение одной ночи, были изуродованы гермы, т. е. каменные столбы, венчавшиеся головой бога, чаще других — бога Гермеса. Гермы, по верованию греков, обладали апотропической (обороняющей против злых духов) силою и ставились примерно так, как распятия в католических странах, — на дорогах, перекрестках, площадях, у городских ворот, у входа в частные дома, на храмовых дворах и т. д. Этот акт массового кощунства вызвал всеобщий страх и негодование: в нем усматривали не только дурную примету для будущего похода, но и заговор против демократии. Было начато следствие, и поступили доносы на знатную молодежь, которая прежде, пьяной забавы ради, калечила священные статуи и разыгрывала шутовские пародии на священнодействия. В числе прочих называли Алкивиада. Его враги (лидеры радикальной демократии) не преминули подхватить и раздуть эти довольно шаткие обвинения, не имевшие, вдобавок, прямого касательства к совершившемуся. Алкивиад потребовал немедленного разбирательства и суда, чтобы ему не отплывать за море, отягощенному грузом клеветнических обвинений, и чтобы клеветники в его отсутствие не обморочили афинян окончательно: пусть его лучше казнят немедленно, если он виновен. Но враги прекрасно понимали общее умонастроение и не сомневались, что народ оправдает Алкивиада независимо от того, есть ли на нем вина или нет: до тех пор, покуда он в Афинах, массовый гипноз продолжается, а стало быть, прежде всего необходимо выпроводить „мальчишку“. И они добиваются своего — всеми правдами и неправдами внушают народу, что задерживать экспедицию ни под каким видом не следует и что суд надо отложить.

В середине июня, примерно через три недели после кощунства над гермами, громадная афинская эскадра (не менее ста триер) покинула Пирей, чтобы сперва соединиться с кораблями союзников у острова Керкира, а затем вместе плыть к берегам южной Италии и дальше, в Сицилию. На проводы вышел весь город, и, по-видимому, это было самое блестящее зрелище, какое наблюдали афиняне за все время войны, самое обнадеживающее и, вместе, самое тревожное, потому что мощь и изобилие, открывавшиеся взору, твердо обещали победу, но гибель всей этой мощи (а страх перед поражением все же гнездился где-то на дне души) означала бы непоправимую катастрофу.

Всего от Керкиры отчалило сто тридцать шесть боевых судов, на которых, кроме обычного экипажа, было больше пяти тысяч гоплитов (из них афинских — две тысячи триста) и тысяча четыреста легковооруженных пехотинцев. По нынешним представлениям, это пустяк, но Фукидид утверждает, что никогда еще столь многочисленное греческое войско не отправлялось за море на столь долгий срок с такими обширными и далеко идущими планами.

Между тремя стратегами сразу же возникли разногласия. Никий предлагал строго придерживаться официально объявленной цели — помочь эгестянам против Селинунта и тут же возвратиться домой, ограничившись „демонстрацией силы“, которая внушила бы всем сицилийским и южно-италийским городам страх перед Афинами. Алкивиад же, имея в виду истинную цель экспедиции, говорил, что надо первым делом постараться рассорить сиракузян с их союзниками, а потом нанести удар по Сиракузам, сильнейшему государству Сицилии, единственно способному к настоящей борьбе. Третий стратег, Ламах, поддержал Алкивиада, и первые шаги в этом направлении были уже предприняты, когда в главный лагерь экспедиции явились гонцы от афинских властей с приказом доставить на суд Алкивиада и нескольких человек из его ближайшего окружения. В отсутствие Алкивиада враги в Афинах быстро убедили народ, что он злейший противник демократии, спартанский агент и, конечно, повинен во всех кощунствах. Прямых или мало-мальски надежных косвенных доказательств, правда, по-прежнему не было, но теперь в них не было и нужды: ослепление любви к Алкивиаду уступило место столь же слепой ненависти к нему.

Алкивиад повиновался и отплыл в Афины под надзором прибывших за ним гонцов, но дорогою бежал, добрался до Пелопоннеса и получил убежище в Спарте. Афиняне заочно приговорили его к смерти, и, услышав об этом, он воскликнул: „Ну, они у меня узнают, что я еще жив!“ И действительно, если сегодня смешно звучит утверждение, будто изгнание одного человека решило судьбу афинян в Сицилии и вообще исход войны, то нельзя отрицать и того, что переход Алкивиада на сторону спартанцев — переход вынужденный, это важно подчеркнуть! — имел весьма существенные последствия.