Сумка Гайдара

Елена Дмитриевна с обнаженными по локоть руками размешивала тесто. На маленькой гудящей печке шипела сковорода. От работы и жара Елена Дмитриевна раскраснелась. К ней, как по волшебству, на короткий срок возвратилась ее былая красота, размытая бедами и войной. Сознавая, что сейчас она очень хороша, Елена Дмитриевна уверенно и ласково спросила:

— Намаялись, бедненькие? Снимайте шинели, накормлю горячими пирожками.

Последний раз мы с Жориком ели в шесть утра. От запаха пирожков с мясом и жареного лука я почувствовал слабость во всем теле. Но мы не прельстились пирожками.

— Елена Дмитриевна, — спросил я, — вы знали, что рабочие откопали оружие и архив отряда?

Ее лицо и перепачканные в муке руки сделались одного цвета:

— Знала.

— Но мы ж с утра до вечера... на ваших глазах...

— Когда Феня спросила про клад... я пожалела, что не сберегла... А когда вы стали копать... я глядела через стекло... плакала... и не было силы... не было силы...

Она закрыла лицо руками.

В каждом доме, под каждой крышей жила еще своя боль войны.

Часть III. НЕОЖИДАННЫЙ СВИДЕТЕЛЬ

НОЧНОЙ ГОСТЬ

Я переехал в другое село. Здесь проживали вдовы нескольких партизан. Это были уже немолодые женщины. Дети их подросли. Почти в каждой хате я видел достаток — больший, чем до войны.

Но здесь тише говорили, реже смеялись. В самом воздухе этих домов я ощущал незримые следы пережитой трагедии. С довоенных фотографий на стенах смотрели веселые красивые лица молодых мужчин. К их пиджакам и праздничным шелковым рубашкам были привинчены значки ГСО, МОПР, КИМ, «Ворошиловский стрелок».[2]

Видел я на тех снимках и теперешних моих собеседниц, цветущих и счастливых. Их счастье и цветение оборвалось в сорок первом.

Драма усугублялась тем, что большинство партизан погибло в бою или было расстреляно неподалеку от дома.

И некоторые женщины видели в последний раз своих мужей за несколько минут до казни.

Рассказы о том, как пойманных партизан вели по селу на смерть мимо родимых окон, сопровождались такими горькими, не выплаканными за четверть века слезами, что больше двух бесед в день я не выдерживал.

И стоило мне поздно вечером положить голову на подушку, как в ушах до рассвета начинали звенеть и разрывать сердце эти неутешные голоса.

Удаление от Леплявы я ощутил прежде всего в том, что Гайдара в этих избах не видели. Мои расспросы о сумке и о нем самом оставляли моих собеседниц спокойными. Но был один пункт в наших беседах, который мгновенно пробуждал их от апатии, прерывал плач и высушивал слезы:

— Кто же предал отряд?

С предательства начались все беды: внезапное появление карателей возле партизанского лагеря, многочасовой бой, где полегло немало народу, отступление и ошибочное решение командира отряда: разделиться на группы и уйти в подполье.

— Кто же был тот негодяй? — спрашивал я. — Кто привел немцев?

Мои собеседницы только разводили руками.

...В сельской гостинице мне отвели небольшую комнату. Частые переезды приучили меня быстро обживаться. Я полюбил свое новое жилище. Вечерами я подолгу сидел в тишине, заполняя дневник, прослушивая пленку, сопоставляя факты. И никто ни разу не нарушил моего уединения.

Однажды я умаялся больше обычного и заснул, впервые не слыша во сне плачущих голосов и не видя перед глазами смеющихся радостных лиц давно погибших партизан.

Среди ночи я вздрогнул и открыл глаза. Мне показалось, что в коридоре возле моей двери кто-то затаился.

— Кто там?! — не выдержал я.

— Пробачьте, — ответил испуганный голос дежурной. — Вас тут спрашивают.

Взглянул на часы — половина третьего. Кому я понадобился здесь ночью? Щелкнув выключателем, я быстро оделся и открыл дверь. В комнату вошел широкоплечий мужчина лет тридцати в бушлате и флотской фуражке.

Сняв мичманку, он быстро, нервно пригладил густые темные волосы, которые зачесывал назад.

Ночного гостя я видел впервые, но его обветренное лицо с мягким, почти женским овалом, эти глубоко посаженные глаза и широкогубый рот были мне хорошо знакомы. Откуда?

— Садитесь, — пригласил я.

— Нет у нас времени рассиживаться, — мягко ответил гость. — Собирайтесь, пожалуйста... Я, конечно, извиняюсь. Я почему в такое время? Я только из командировки. Узнал, что вы здесь. Маманька сказала, вы утром уезжаете. А у меня к вам важное дело. — Он вдруг смутился. — Простите. Мы ж не познакомились. Я Николай Ильяшенко.

Это был сын комиссара партизанского отряда Моисея Ивановича Ильяшенко и родной брат юной разведчицы — Желтой ленточки.

— Мне давно было нужно с вами встретиться, — сказал Николай. — Я даже адресок ваш московский достал. Я ведь тоже... ищу. — Он расстегнул бушлат, сел и спросил, пытливо глядя мне в лицо: — С чего начался бой у лесопилки, помните?

— В партизанском лагере услышали гул автомобильных моторов. И ваш отец с Дороганом ушли на разведку.

— Верно. А что было дальше?

— Первой же автоматной очередью ваш отец был убит.

— Все точно. А Дороган, заметьте, остался живой.

— Вы его в чем-то подозреваете? — удивился я.