Сумка Гайдара

«Поверил бы тогда немецкий майор, — подумал я, — если б ему сказали, что через двадцать пять лет двое ускользнувших из его капкана партизан встретятся на золотоношском вокзале — не пленные, не связанные, не избитые? К пиджаку одного будет пристегнута потускневшая медаль «За взятие Берлина» и у обоих — «За победу»...

Абрамов и Скрыпник с той далекой осени встретились впервые.

Я ловил в машине обрывки разговора.

— У тебя, Василий Иванович, что за семья? — спрашивал Абрамов.

— Жена и три дочки, — низким, раскатистым голосом отвечал Скрыпник. — А у тебя?

— Жена и три сына.

— Я серьезно спрашиваю, — обиделся Василий Иванович.

— Не веришь, спроси у Бориса Николаевича. Он был у меня дома.

Водитель Юра гнал «газик», нас всех кидало из стороны в сторону. Но никто не сетовал.

Мы выехали на площадь перед Леплявским сельсоветом. До избы Степанцов оставалось метров полтораста довольно прямой, но пыльной дороги. Впереди, там, где она расширялась, толпился народ. При виде нашей машины люди пришли в движение.

— Свадьба сегодня, что ли? Молодых ждут? — поинтересовался Скрыпник.

— Это вас встречают, — ответил всезнающий Юра.

Действительно, люди облепили палисадник Афанасии Федоровны и соседский огород. Много народа стояло возле магазина и недавно выстроенного кафе.

Порозовевший от гордости Юра сбавил скорость и, непрестанно гудя, торжественно повел свой экипаж сквозь толпу. Юра не остановился на улице возле забора, что ему было гораздо удобнее, а, продолжая гудеть, свернул в узкий проход между огородами, где тоже стояли женщины и мужчины. Легонько задевая их овальными крыльями вездехода, Юра покатил к осевшему крыльцу. На ступенях в новой клетчатой кофте и желтом платке, без пальто, стояла Афанасия Федоровна.

Василий Иванович торопливо вышел из кабины. Афанасия Федоровна побежала навстречу.

— Вы Скрыпник, — сказала она, улыбаясь. — Я вас сразу узнала. Вы однажды у нас плясали.

— Я уже седой, — ответил Василий Иванович, снимая шляпу. — Я уже не могу плясать. — И стал целовать Афанасию Федоровну.

Подоспел Абрамов. Громадными ручищами обнял обоих. И снова, как на вокзале, только уже втроем, они замерли. И опять притихли люди. И в этой тишине я не осмелился вскинуть давно взведенный «Зенит». Бывают минуты молчания даже для репортеров.

— Вам же холодно! — спохватился Абрамов, заметя, что Афанасия Федоровна стоит в одной кофте.

Молодое румяное лицо Сергея Федотовича блестело от слез. Сняв пальто, он торопливо набросил его ей на плечи, а сам остался в темно-синем пиджаке, борта которого с двух сторон обрамляли медали и ордена.

Награды звякнули.

Кто-то из зрителей заплакал.

И словно звук медалей послужил сигналом, плач раздался со всех сторон. И даже самоуверенный и расторопный Юра хлюпнул носом.

Отчего заплакали встречающие, я не знаю. Может, снова вспомнили первый год войны. Или пожалели, что не все солдаты дожили до сорок пятого. Или с гордостью подумали: «Вот дала Феня людям по куску хлеба. И эти двое, подкрепившись тем куском, пошли бить ворога — до самой победы».

Абрамов и Скрыпник обернулись ко всем, кто собрался поглядеть на них.

— Здравствуйте, товарищи, доброго вам здоровья, — произнес Скрыпник и поклонился.

А Сергей Федотович снял шляпу с темной цыганской своей головы и добавил:

— Вот мы и свиделись.

Уже на крыльце я приметил Василия Михайловича Швайко. Он приехал без нас и скромно стоял в сторонке. Я представил его Скрыпнику и Абрамову. Они крепко пожали ему руку.

— Ваш отец сильно выручил нас, когда мы голодали под Озерищами, — сказал Абрамов.

Василий Михайлович наклонил голову.

В хате разделись. К приезду гостей дом блестел. На окнах крахмальные занавески. Глиняный пол заново вымазан, застлан свежайшей соломой. И на белой скатерти уже стояло то, что могло стоять загодя: маринованные помидоры, кочном заквашенная капуста, днепровская вяленая рыба. А хозяйка, торопливо очистив луковицу, уже крошила ее в салат.

На правах старожила я снял со стены длинное полотенце и пригласил всех с дороги помыть руки.

— А в доме-то все как было, — сказал, утираясь, Скрыпник.

Мы вернулись в избу. На столе в фаянсовой миске дымилась картошка и привлекало взоры блюдо с разрезанным гусем. Защелкали замки чемоданов — появилось прихваченное из дома угощение.

Наконец расселись. На столе уже некуда было поставить даже солонку. А на лавках еще оставалось много свободного места.

Сергей Федотович поднялся и взял граненую рюмку:

— За того, — произнес он, оборачиваясь к портрету Аркадия Петровича, — кто в последний миг своей жизни подумал не о себе, не о своей семье... Поступи он иначе — не родилось бы у тебя, Василий Иванович, трех дочек, а у меня — трех сыновей.

ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА СПУСТЯ

На рассвете 26 октября 1966 года мы шли из центра Леплявы к насыпи. Мы — это Абрамов, Скрыпник, Швайко, райкомовский шофер Юра и я.

Медленно рассеивался туман с болот. Под ногами шуршали опавшие листья. И в полной тишине далеко разносились наши шаги. Говорить никому не хотелось.

Когда справа от асфальта шоссе потянулись огороды, Абрамов остановился.