Сумка Гайдара

— Но это ж случилось возле самого берега! — не выдержал Скрыпник.

— Ну и что? Глубина-то порядочная. Потом ноябрь. Вода ледяная. Я нырнул раза два, но темно. Ничего не видно.

— Пришел бы утром!

— Я так и думал. Но когда я искупался, была ночь. Никто не хотел меня пускать в дом. Время такое — все боятся. А я мокрый. Холод. Ветер. Спички намокли. Спасибо, одна женщина мне открыла. И когда я вошел в избу и хозяйка дала переодеться в сухое и напоила чаем, я уже был готов. Кашель. Жар. Воспаление легких. Две недели в беспамятстве в чужом доме...

Скрыпник вышел из-за стола, бросил рассеянный взгляд на самодельную репродукцию «Наймички» с надписью: «Дорогой мамочке от Лиды».

— Я-то, Сережа, думал, ты сейчас скажешь: «Да не ищите вы, хлопцы, футбольный мяч. Неизвестно, что в нем найдете. А возьмите вы лучше у меня пистолет Аркадия Петровича, который я все эти годы берег...»

— Нарочно я, что ли? — обиделся Абрамов.

— Не сердись. Просто нелепо все получилось. Я ведь тоже как-то сидел с Гайдаром у костра. Народу на огонек собралось много. Говорили кто о чем. Аркадий Петрович молча слушал и вырезал ножом суденышко из коры. Это был остроносый фрегат: две мачты, паруса из брусничных листьев, на корме — каюта с крошечными окнами. Руль и киль.

Я заинтересовался искусной вещицей. Аркадий Петрович протянул мне кораблик, сложил нож, стряхнул с коленей стружку, поднялся и молча ушел. Кораблик был ему не нужен. Я оставил его себе. И вот спроси меня — куда он подевался?

А если б я сберег кораблик, ты, Сережа, — пистолет, Афанасия Федоровна — одну какую-нибудь тетрадку, а в семье Швайко сохранился бы самый маленький блокнотик — это было бы целое богатство. А так вроде ничего не осталось.

— Осталось! — возразил я.

Все недоуменно обернулись в мою сторону. Я пошел в соседнюю комнату, вынул из чемодана и положил на уже прибранный обеденный стол кожаный портсигар. Краска и лак на портсигаре слегка облезли, но он все равно выглядел как новый.

— Что это? — спросил Скрыпник.

— Вещи Гайдара. Я сейчас их покажу. Но сперва скажу несколько слов.

В том, что погиб Гайдар и пропали его тетради, в которых могло быть лучшее из всего, что он создал, — это жестокость войны. Ее законы Гайдар понимал трезвей многих. Еще в 1935 году, в письме ростовским пионерам, он сказал: «Лучше, чтобы Алька остался жив, лучше, чтобы Чапаев остался жив... — но так на свете не бывает».

То есть война не бывает без жертв и потерь. Но одну из ее беспощадных закономерностей Аркадий Петрович... как бы это сказать... перехитрил.

— Кого же он там перехитрил, — прервала меня Афанасия Федоровна, — если его самого убили?

— Гибель, Афанасия Федоровна, не всегда самое страшное. Порой гораздо страшней бесследность. Не мне вам рассказывать, что Гайдар был отчаянно храбрым человеком. Но храбрость его не была безрассудной, он проявлял ее только там, где она была нужна. И храбрость эта не была безоглядной. Аркадий Петрович сознавал, что любой день на войне может стать для него последним. И принял свои меры предосторожности.

На случай, если бы его ранили и ему бы грозил плен, он обзавелся маленьким вальтером и носил его в нагрудном кармане гимнастерки, где оружие, как правило, не носят. И во-вторых, позаботился о том, чтобы не пропасть без вести.

В быту Аркадий Петрович был скромным, даже неприхотливым человеком. Любил вареное мясо с мозговой косточкой и соленые огурцы. Подолгу носил одни и те же сапоги и сам отдавал их в починку. Не признавал дорогих авторучек. Писал школьными двухкопеечными перьями, которые надо было макать в чернильницу. Тяжелый свой писательский труд никогда не называл творчеством. Всегда говорил: «Моя работа», как будто занимался кузнечным или портняжным ремеслом.

Но при этом Гайдар сознавал, что немало сделал для развития литературы и воспитания той молодежи, которая вместе с ним участвовала в борьбе с фашизмом.

На фронте он еще раз убедился, что имя его имеет немалую притягательную силу. И чтобы в случае гибели на него самого и его книги не пала тень, он придумал свою «систему оповещения». Она сложилась не сразу и совершенствовалась по мере того, как менялись и ужесточались обстоятельства.

Приняв решение остаться в осажденном Киеве, Аркадий Петрович сообщил домой жене: «Пользуюсь случаем, посылаю письмо самолетом». Он знал, что самолет последний. И письмо тоже оказалось последним из тех, которые получили его близкие. Но оно же стало первой вешкой в гайдаровской «системе оповещения».

В тот же день, когда из Киева в Москву ушел последний самолет, Гайдар написал еще одно письмо.

Дело в том, что за несколько часов положение на фронте резко ухудшилось. Стало очевидно, что противник может в любую минуту ворваться в город. Аркадий Петрович счел за лучшее не ночевать в полупустой гостинице «Континенталь», расположенной возле самого Крещатика. И отправился на квартиру к своему водителю Саше Ольховичу, который жил на Круглоуниверситетской улице, 15, в полуподвальном помещении. Если бы гитлеровцы вошли ночью в город, сюда бы они сунулись не сразу.