Супершум

выделяя главное на уровне ощущений на уровне взгляда.

никто ничего не замечает она выбирает девять из десяти

наиболее слабых организмов в составе большинства

лишь рельсы и булыжники что всех дальше

на которых она остановилась узнали

мы видоизменились картина завтра переписалась.

на высокой травинке муравей замер

Через минут сорок мои глаза устали от термального ада и моря синей акварельной краски разлитой над головой. Оторвать бы немного ваты, чтобы сделать одно облако. Но такой ваты не было. Так же, как в радиусе нескольких километров не было и намека на присутствие людей.

Я решил выйти с Мирой с заводских территорий через широкий проход, мимо высокого бетонного забора серого цвета. Проход оказался длинным настолько, что нельзя было отчетливо рассмотреть его противоположный край.

– Пап…

Мои плечи горели, а пот липким зловонным медом склеивал кожу спины с рубахой.

– Пап… а, пап…

– Да, милая. Что такое?

– А где все тёти и дяди?

Я невольно отвернулся в другую сторону и продолжал делать шаги.

– Жарко, Мирочка, вот тёти и дяди спрятались где-то, боятся обгореть. Может быть, они дома отдыхают. Спят. И вставать лень. Ты же ведь любишь днем поспать?

Мира закивала.

– Ну вот. Ты пить еще не хочешь?

– У-у.

– Смотри. Потом не капризничай. Давай подышим немножко. Тебе пора подышать.

– Хорошо.

Слово «хорошо» она всегда очень интересно выговаривала. Иногда мне казалось, что она просто чихнула, – так оно легко и хулиганисто у неё получалось.

Подстанция, соединённая с высокой опорой линией электропередач и находившая справа от выхода, имела довольно удручающий вид: невысокий проволочный забор в качестве ограждения, сорняки, предупредительный знак, поржавевший с одного края, и черные нити проводов, уходящие вдаль на границу между землей и небом. Мы стали рядом с забором.

Мои руки сомкнулись на левом боку, и я достал из небольшой походной сумки кислородную маску. Размер маски подходил только Мире. Дочка знала, что я буду делать, и поэтому сразу заправила черные волосы за уши и вытянула шею чуть вперед, помогая мне лучше закрепить ремни на её затылке. Пустая канистра плюхнулась рядом с моей ногой. Я никогда не говорил Мире, что она больна, – эта тема всегда была для меня запретной.

Сидя на корточках и вглядываясь в широко открытые голубые глаза дочери, я, как и всегда, пытался отгадать, что она мысленно себе представляет. Но боже, этот отвратительный хобот, скрывавший половину её лица, был словно нарочно придуман, чтобы уродовать ребенка. Ангелы всегда испражняются на красоту.

Вот она делает глубокий вдох. Пауза. Выдох. Грудь медленно поднимается. Опускается. Новый вдох. Пауза. Выдох. Снова. И снова. Стала частить. Промежутки между вдохами и выдохами стали короче. На этот раз без паузы. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Я напрягся. Мира слегка прищурилась, и через секунду её глаза странно заблестели. Даже в маске она не могла скрыть от меня свое жульничество и улыбку.

– Ой, артистка… ой, артистка.

Мира только больше засияла.

– Слоненок, ты прямо как летчик?

Она вытянула руки в стороны под прямым углом к земле и изобразила звук мотора.

– Бпппппп.

Я расхохотался и ещё раз с грустью провёл пальцами по её волосам.

– Моя девочка.