Суровые будни (дилогия)

— Что касается моего мнения, то я, так сказать, думаю, что надо делать так, как делали всегда. Руководству сверху виднее, что и как... Раз требуют, значит, так и надо. Что мы теряем? Добром не сдадим — по-другому заставят... Врагов только наживем. Так лучше по-хорошему отдать все, что от нас требуют...

Это Матушкин.

Оленин, прищурясь, выжидал. Ему было понятно, куда гнет Никшутам. Так делали многие. Но разве затем пришел он сюда, чтобы с первых шагов заниматься очковтирательством? Иначе, как назовешь тот прием, который предлагает Никшутам? Сдать в счет хлебопоставок весь свой семенной и фуражный фонд, отрапортовать, а весной забрать его обратно из государственного амбара как ссуду. Ловко и просто. Ну, а если на это не пойти, то откуда взять зерно для выполнения добавочного задания? Выдать на трудодень еще меньше? У председателя язык не поворачивался высказать такое. Молчал задумавшись. Призадумались и правленцы, повернули головы к председателю. Не выдержал Силантий Трофимов.

— Довольно дутых перевыполнений! И так все точно святые стали: без порток ходим... Матушкин довахлял до ручки, а теперь, вишь...

— Трофимов, ты перестраховщик! Товарищ Матушкин дельно сказал: все так делают, и мы и другие. Не первый год... И ничего в этом противозаконного нету! — перебила Порогина сердито.

Трофимов посмотрел на нее исподлобья, покрутил пальцем возле своего лба. «Хозяйка... Толковать нечего!»

«Старательная... — подумал Оленин. — А сделай я, как она да Никшутам подсказывают, так в меня же камни со всех сторон полетят. И так уже ворчат: выслуживается, заработает орден, а потом деру даст...»

Чесноков тронул за плечо Никшутама, спросил будничным голосом:

— Послушай, Семен Карпович, если, скажем, кто-то торгует на городском рынке краденым в колхозе житняком, того зовут вором. Ну, а как назвать того, кто совестью торгует?

— Не знаю, не знаю... У меня совесть в порядке. А вы если не хотите выполнять долг перед государством — дело ваше. Я не председатель, не мне отвечать... — подчеркнул он многозначительно.

Дверь из бухгалтерии отворяется шире, и в ней предстает Радий Куз. Откинул с головы капюшон. Намокший брезентовый плащ загремел, точно жестяный. Радий обвел глазами собравшихся, проговорил с ухмылкой:

— Приближается ЧП...

Оленин сдвинул брови.

— Что за ЧП?

И сразу стало тихо. С улицы донесся топот ног. Вперемешку с ним — недовольный гул раздраженных голосов. И вот в контору вкатываются люди. Бестолково кричат, размахивают руками. Лица красные, мокрые. Волной к Оленину. Злые глаза едят председателя. Правленцы сбились у стола. Плеснулась ругань и затихла. Только тяжелое дыхание. Кто-то с трудом продирается к столу. Толпа нехотя раздвинулась, выдавила из себя Пырлю. Он не старый, но сутулый, лицо его так густо покрыто морщинами, что кажется, обмотано колючей паутиной. Глаза белые, дурные.

Оленин вышел вперед, хрипло спросил:

— В чем дело, товарищи?

Вдруг надрывный кошачий крик. Это Пырля. Заорал и бряк на землю. «Ы-ы-ы-ы!» — тянул, корчась, царапая коричневыми ногтями грязные доски пола. Эпилептик!

Кто-то бросился к нему. Зашумели женщины, распаляясь, готовые вцепиться друг другу в лицо. Откуда-то вынырнул Битюг, рявкнул:

— Заседаете, так вас, разэтак?..

И следом переплеск высоких женских голосов:

— Хлеб наш тайком делите?

— По шестьсот граммов в зубы?

— Дядю соседского кормить нашим потом?

— Где обещанные четыре кило?

— Выложь и подай!

Оленин посмотрел на людей, будто пересчитал. Кругом глаза. Нетерпеливые, злые, требовательные. Подумал: «Быстро, однако, здесь узнаются решения правления...» Сплюнул себе под ноги. На скулах под кожей пробежали желваки. Уселся на стул, вынул из кармана портсигар, раскрыл и принялся медленно вынимать из него бумажки, скрепки, магнит. Мало-помалу стало тише. Десятки глаз сумрачно следили за его пальцами. Молчание. Теперь, кажется, самым раз начать разговор. Оленин раскрыл было рот, но перед столом вырос Битюг.

— Граждане! Да он насмехается над нами!

Чесноков, Трофимов и еще два-три правленца подвинулись ближе. Битюг покосился на них, перехватил взгляд Оленина, полный непоколебимой решимости, взгляд человека, сотни раз смотревшего в глаза смерти. Все застыли не дыша.

И вдруг испуганный женский голос:

— Гришка! Дурной! Отступись!

Как сквозь воду, дошел этот голос до Оленина. Сунул резко руки в карманы, сжал до боли пальцы. А снизу, с пола, опять заверещал трясучим голосом Пырля. И опять прорвало.

— А-а-а! В командировку приехал? В узких брючках разгуливаешь? На людскую нужду тебе тьфу!

— Уматывай туда-растуда!

— Отдавай наш хлеб! Четыре килограмма, как обещал секретарь райкома! Баста!

— Сам небось жену в городе держит!

— Двадцать четыре кило мяса за месяц слопал! Семьдесят литров молока вылакал! — взвизгнула грузная баба с двойным подбородком. Ее голос на секунду перекрыл все остальные. Чесноков воспользовался тишиной, спросил буднично-спокойно, насмешливо: