Суровые дни

- Не люблю я этихъ богомолокъ шляющихъ да и монаховъ не уважаю. А вотъ какое слдствiе черезъ это! Какъ чему надо случиться, - хлопъ! - такъ вотъ ихъ, какъ на грхъ, нанесётъ. Пойдутъ и пойдутъ. Какъ матери моей помереть, за два часа монахъ странный напиться зашёлъ, углы у насъ покрестилъ, ушёлъ. А прямо жива-здорова сидла, пряла… ковшъ сама ему подала. Сейчасъ заикала-заикала, подкатило подъ её - померла. Потомъ ужъ явственно стало, затмъ углы закрестилъ. Другой разъ… какое дло! Объявляется къ намъ, въ деревню, наполовину - монахъ, наполовину - попъ… весь растрепанный, чисто его по втру носило и безъ шляпы, какая имъ тамъ полагается. А всё какъ есть, посохъ у него высокiй и волосы за плечи, и по морд видать, - худой, прыщавый, рыжiй… Въ знакъ чего пожаловалъ? - то-се, спрашиваетъ его нашъ десятскiй, - у него вс странные должны останавливаться на прiютъ. Что думаешь, - молчитъ, нмой! Просится эдакимъ манеромъ, на пальцахъ кукишки разные показываетъ. Спать желаю, сть не хочу. сть не хочу-у! А ряска у его длиньше чего не знаю - мететъ, ногъ не видать. А только духъ отъ его въ этомъ… въ тепл-то распространился очень, прямо - падаль… Потомъ ужъ это дознали. Хорошо. Пачпортъ проходной есть? Показываетъ бумагу. Бумага невиданная, откудова ему выдана, - не прописано. Четыре орла по угламъ, а промежду орловъ - какъ кресты! Кресты и орлы. Вотъ и понимай, откудова онъ прикатилъ. Ну, бумага есть - спокойно. Десятскiй такъ и поршилъ: либо съ Афона, а то неначе какъ съ Ерусалима. А неграмотный хорошо-то, десятскiй-то. Видать, печати проложены разныя… Пе-ча-тевъ у его! Сказывалъ онъ потомъ - тринадцать печатевъ! Ладно. Пришёлъ онъ въ самую-то полночь, чуть собаки его не изорвали. Но ничего. А собаки у насъ, надо сказать, были злющiя, Боже мой… никогда ихъ десятскiй не кормилъ и днёмъ въ сара держалъ, ночью могутъ лошадь изорвать, а не то что кого тамъ. Лаять, выть, подняли такое безобразiе, ну… а не могли его взять. Лоскутка не урвали. Ну, ложись на лавку, угощать тебя нечмъ. Легъ на лавку… Только легъ - захраплъ въ-тужъ. А?! что-бъ ты думалъ! Сверчки засвистали и засвистали! А и въ завод никогда сверчковъ у десятскаго не водилось. Покрестился, сталъ задрёмывать… хлопъ! Окно растворено, собаки взвились, помчали, шумъ, гамъ - ни-чего не понять. Что такое? Зажёгъ лампочку - нтъ монаха-попа! Въ чёмъ суть? За имъ погналъ. Теменъ, дожъ, собаки со всей деревни… Тутъ и разберись: десятскаго рвать и почали, и по-чали… и почали они его рва-ать! - бокъ ему вырвали наскрозь. Ну, народъ повыскакалъ - отбивать. Четырёхъ собакъ убили, нашему Цыганк напрочь ногу отбили, - такъ потомъ на трёхъ и жилъ, - отбили. Ну, отбить-то отбили, а три мсяца въ больниц провалялся, бокомъ сталъ ходить. Стали допрашивать, исправникъ прiзжалъ! Гд прохожiй монахъ, что замчательнаго въ нёмъ было, почему орлы? не бглый ли изъ какихъ? А десятскiй - пикъ-пикъ… пикъ-пикъ… какъ цыплакъ сталъ пикать, какъ нмой… только и разговору отъ его - кресты да орлы, орлы да кресты. И повернулось у него въ голов. Съ той поры только и могъ разговаривать - орлы да кресты. Вотъ она какiе бываютъ! Не люблю ихъ, ну ихъ къ Богу…

Совиное максимово лицо - дума и озабоченность: не для удовольствiя вовсе разсказываетъ, а какъ бы погружаетъ себя - и меня хочетъ погрузить - въ мiръ нездшнiй. Что здшнiй мiръ! У Максима здсь одна канитель только и маета - вертишься вкругъ пятака, не развернёшься. Нарожалъ дтей семь человкъ, теперь война вотъ-вотъ пошлётъ ему четверыхъ братниныхъ. У него узенькiй лобъ, маленькая голова, маленькiе глазки - совсмъх лсовой человкъ, и мерещятся этому лсовому человку притаившiяся вокругъ силы и тайны. И страшно принять ихъ, отдаться въ ихнюю власть, и жутко манятъ он: кто знаетъ, какъ он обернутся! Может-быть, и устрятъ судьбу, - таинственный выигрышный билетъ.