Суровые дни

- А то ещё было, только тутъ не монахъ, а… зашёлъ въ деревню, откуда - неизвстно, быкъ! - говоритъ Максимъ предостерегающе-строго. - Голова блая, самъ чёрный-расчёрный, сажа живая. И прямо къ вдов-бобылк. Смирный, никакого шуму, навязчивый, какъ овца. Диву дались - въ чемъ суть? Привязали его къ вётл пока что, снца дали, стали поджидать, какой хозяинъ объявится. Въ волость знакъ подали. Съ недлю такъ прошло, - не объявляется быкъ… хозяинъ его, стало-быть. А быкъ стоитъ и стоитъ, сть вовсе малость, и хоть бы разокъ хвостомъ махнулъ. А время мушиное, жалятъ он его туды-сюды, - безъ вниманiя. Пилъ вотъ, правда, много. Три ведра ему - никакого разговору. Вдова Бога молитъ, чтобы ей быка предоставить, - утшенiе ей послать. Мой, говоритъ, быкъ; прямо къ моему двору стукнулся. Стали споры, разговоры, скандалы. Кто за вдову, кто - въ стадо, обшшественный быкъ! Другая недля такимъ манеромъ проходитъ, - не объявляются. Лавошникъ одинъ со стороны далъ знакъ - мой. Прiзжайте смотрть. Прiзжаетъ. Не мой, мой пгой. Цыганы приходили - нашъ быкъ, съ табора убгъ отъ непрiятности, лчить валяли. Доказывай суть! Гд его махонькое пятнышко, на которомъ мст въ пуз? У хвоста. Врешь, подъ лвой ногой. Выставили. Батюшка сталъ просить - уступите мн бычка, дамъ сорокъ цлковыхъ. Сто! Ну, хорошо, говоритъ, извольте вамъ полсотни, вдов ещё пятерку накину за обиду. Думали-думали, - сыщетъ хозяинъ, отберётъ. Пожалуйте вамъ, батюшка, бычка. Повёлъ попъ быка, - быкъ теб ну… чисто собака за попомъ самъ пошёлъ. И хоть бы мыкнулъ разокъ въ дв-то недли, голосъ свой показалъ! Сейчасъ распой пошёлъ такой…! Вдова - хлопъ! на другой день померла невидной смертью. Сталось съ ней невдомо съ чего, а всего-то три чашечки и поднесли-то. У насъ происшествiе вышло: разодрался староста съ кузнецомъ, глазъ кузнецу выткнулъ веретеномъ. Всё съ того, съ быка! Хлопъ! - у попа пожаръ ночью открылся въ сара, у быка, - сгорлъ быкъ. И хоть бы мыкнулъ! Такъ тутъ вс перепужались, - вс до единаго сразу трезвыми подлались. Къ попу: пой молебенъ, святи деревню. Попъ горюетъ, - пятьдесятъ пять рублей вылетли ни за копеечку, для одного только безобразiя, - попадья его жучитъ, мужики молебновъ требуютъ, а тутъ ещё вдову хоронить. Во-отъ серчалъ! И вдругъ и заявляется тутъ съ дальняго лсу лсникъ Иванъ Акинфовъ и говоритъ, въ чемъ суть. Быкъ, говоритъ, и ко мн объявлялся, три дни - три ночи у самой двери стоялъ. Но такой замчательный - ни хвостомъ не двинетъ, ни голосу не подастъ. Когда приходилъ? Недли три. Самый тотъ быкъ, бла голова. Баба ужъ моя, говоритъ, прыскала его крещенской водой, - отворотился и пошёлъ къ болотамъ. Потомъ, говоритъ, у меня въ Москв въ самый тотъ день сына отходники задавили, свалился онъ ночью съ бочки. А потомъ, говоритъ, какъ быкъ у двора стоялъ, хорь всхъ курокъ до единой перекусилъ. - Это что же? - Столько разовъ со мной всякихъ случаевъ было, - я теперь всему знакъ придаю… - продолжалъ Максимъ, показывая пальцемъ на Губаниху.

- Про мёртвое тло! Въ чемъ суть? Можетъ, исходитъ ей чего, какъ она не въ себ! Младшаго сына у ей на войну взяли, она этого не понимаетъ, вовсе она безумная, а, гляди, чуетъ. Я вотъ которую ночь не сплю, про брата думаю. Увидалъ его во сн - письмо мн пишетъ. Что жъ, воля Божья, приму за себя сиротъ…

Онъ все смотритъ черезъ повреждённые тополя къ селу, на повреждённый бурею крестъ на синемъ пол.

- Ну, бабушка… пойдёмъ-ка ко двору, калачика теб дадимъ. - Калачика больно любитъ! - подмигиваетъ онъ. - Ну вотъ и пойдёмъ, калачики будемъ сть…

Онъ берётъ старуху подъ-мышки и подымаетъ съ грязи. Вся она мокрая, трясущаяся. Вся она будто знакъ этихъ мокрыхъ, тёмныхъ, пустыхъ полей, тоскующихъ подъ втромъ. Она пошатывается рядомъ съ Максимомъ, насилу вытягиваетъ чмокающiе башмаки изъ грязи, рзко и непрiятно блютъ ея синеватыя ноги, и видишь - не видишь несносимую груду, навалившуюся на эту непокрытую голову. Кто покроетъ её? И миллiоны другихъ простоволосыхъ головъ, которыхъ треплетъ суровымъ втромъ въ пустыхъ поляхъ? Даютъ копейки въ округ на мёртвое тло, и будутъ давать свои копейки. Ходитъ горе за всми, къ каждому постучаться можетъ, и будетъ долго стучаться непонятно-настойчивое горе: привяжется и не отходитъ.

II

Вечеромъ Максимъ заходитъ потолковать. Который уже разъ разсказываетъ про брата. Самое больное мсто. Придётся принять на себя все семейство, если братъ не воротится. Не взять его онъ не можетъ: человкъ онъ совстливый, хоть и очень скупой, къ тому же при всхъ на кухн въ минуту прощанья торжественно объявилъ и даже перекрестился на образа, что въ случа тамъ чего приметъ на себя вс заботы - чтобы не безпокоился. Можетъ-быть, это-то и томитъ Максима, и онъ не можетъ не думать о будущемъ и всё подгоняетъ подъ эту думу, всё подготавливаетъ себя и томитъ неизбжностью.

Онъ суевренъ страшно. Сегодня пришёлъ совсмъ сумрачный и заявилъ прямо, что дло плохо: совалъ письмо въ ящикъ, а оно застряло подъ крышечкой и сломалось, - не хотло пролзть.