Суровые дни

Они пили чай изъ своего самовара-дыньки подъ молодой берёзкой, на травк у крылечка. Сидли празднично четверо, свтловолосые, голубоглазые, ясные, - славянская семейка. Радостно глядла на нихъ праздничная изба-игрушка, смялись солнцу окошки красными серёжками фуксiй. И опять докторъ залюбовался. Онъ подслъ къ столику, попробовалъ сотоваго мёду, пощекоталъ Танюшу за ушками, подивился ея кудряшкамъ - откуда, такая славная дтишка! - и сталъ спрашивать Мирона, что съ нимъ такое.

- Виноватъ, ваше благородiе… слабъ только, а такъ ничего. Она всё…

Стоялъ по-солдатски, руки къ ногамъ, и застнчиво улыбался. А потомъ обошёлся, разсказалъ, какъ всё было и какъ лечился, и какъ помиловала его судьба. И показалъ доктору бумажку.

- Хорошо, - сказалъ докторъ, проглядывая бумажку, и улыбнулся.

Улыбнулась и Даша, и Миронъ, обрадованные, что улыбнулся докторъ.

А Даша уже приготовила для доктора полтинникъ и отобранныя яйца въ лукошк. Упрашивала покушать медку и всё краснла.

- Чайку бы откушали… ужъ извините, что безпокоимъ…

А Миронъ молодцевато стоялъ, руки по швамъ, и отчеканивалъ по-солдатски:

- Только бы чутокъ укрпиться… а то совсмъ хорошо, ваше благородiе!

Слушалъ ихъ разговоръ дядя Семёнъ со своего крылечка, и было ему досадно, что не послали вотъ на поправку его Михайлу, а Мирона послали.

Докторъ отдалъ бумажку, потеребилъ за подбородокъ Ванюшку, тут же, на вол, простукалъ Мирона черезъ рубаху, долго глядлъ въ глаза и веллъ Мирону ссть на табуретку, взять руки за спину и положить нога на ногу. Потомъ ребромъ ладони много разъ подскалъ подъ колнку. И опять сказалъ: «хорошо». Потомъ все нажималъ по хребту большимъ пальцемъ, а Миронъ крякалъ. Опять сказалъ - «хорошо», похлопалъ Мирона по плечу и послалъ его принести воды: помыть руки. И когда Миронъ, радуясь, что все хорошо, бодро пошелъ въ избу, докторъ далъ въ ротъ Танюш медку и сказалъ Даш:

- Да, дло его неважно.

Увидалъ, какъ подобрались вдругъ поблвшiя Дашины губы, и потемнли глаза, поправился:

- На войну не пойдетъ.

Помылъ руки изъ ковшика, наказалъ Мирону ходить въ лазаретъ на прiемъ, и пошелъ, не взявъ ни яицъ, ни денегъ. Даша проводила его до церкви, къ тарантасу. Шла за нимъ и упрашивала принять хоть яички. А когда онъ слъ въ тарантасъ, спросила, что же такое у Мирона.

- Болзнь серьёзная, - сказалъ докторъ. Невольно любуясь Дашей. - На года… Называется - сухотка мозга. А мужу не говори.

- А пройдетъ?.. - пугливо спросила Даша.

- Тамъ посмотримъ… - прямо не сказлъ докторъ и приказалъ хать.

- А работать сможетъ?..

Но уже катилъ тарантасъ, и не слыхалъ докторъ. Даша постояла у церкви, будто искала что-то на травк. И пошла, забывъ у ограды поставленное въ крапиву лукошко. Когда подошла къ изб, Миронъ стоялъ съ дядей Семёномъ, разговаривалъ про войну.

- Ну, чего говорилъ-то? - спросилъ онъ Дашу.

Даша затаила свою тревогу и сказала пригоже:

- А сказалъ, что работать будешь… пройдетъ.

- Вотъ то-то и есть! - обрадовался Миронъ. - Садись, дядя Семёнъ, чай пить будемъ.

Даша стала перетирать посуду. Взглянула на ясный самоварчикъ, на свои цвточки въ окошкахъ, нагнулась къ Танюш, которая сидла въ стульчик Мироновой работы, и не могла удержаться - захлипала.

- Чего же ты рветь-то вздумала? - тревожно сказалъ Миронъ: - Вотъ, дурёха, на войну что ль возьмутъ боишься?

- Нтъ… такъ… напугалась… - не показывая лица сказала въ Танюшку Даша.

- Войну бы теб показать… тамъ бы вотъ напугалась!

Вечеромъ, какъ всегда, Миронъ снялъ съ полочки будильникъ, посадилъ на колни Ваню и завелъ машинку. Будильникъ заигралъ «По улиц мостовой», а они оба слушали и улыбались. Слушала и Даша, убаюкивая Танюшу. Слушалъ и дядя Семёнъ съ улицы, облокатившись на подоконникъ, глядлъ въ комнату на голубой ночничокъ и завидовалъ, какъ у Мирона чисто и приглядно, какъ ему повезло на войн - отпущенъ на цлый годъ и можетъ работать, а его Михайла все ещё подъ Двинскомъ гд-то.

ЛИХОЙ КРОВЕЛЬЩИКЪ

Воротился и лихой кровельщикъ.

Ближе къ полевому концу Крестовъ стоитъ невесёлая изба бабки Настасьи, съ годъ тому проводившей на войну своего сына-пьяницу. Перекосилась, захроамала. Давно бы завалилась, если бы не поддержала её предусмотрительно кмъ-то посаженная вётла. Эта вётла и этотъ бдный изъ дворовъ, пропивавшiся поколнiями, хорошо извстны Крестамъ. Такъ и говорятъ про него: «ветла да метла - вс и Грачевы». И ещё говорятъ: «Грачовы - кровельщики: и покроютъ и раскроютъ». Такой крыши ни у кого нтъ: мохъ зелёный - хоть по грибы ходи. И отецъ, и сынъ раскрывали, а уцлла-таки изба: цпко даржалась за неё бабка Настасья, которую мужъ разв только печкой не билъ.