Суровые дни

Начало было обычное, страшно вжливой начальной формулы, неизвстно кмъ изобретенной, прочно вошедшей въ обиходъ и только за по слднее время уступающей боле простымъ оборотомъ рчи. Было тутъ и - «родительниц нашей, Настась Петровн», и «дорогой супруг нашей, Марь Степановн съ любовъю низкiй поклонъ», и увдомленiе, что это «отъ сына вашего и супруга вашего Василiя Николаевича», и заявленiе, что «живъ и здоровъ, чего и вамъ желаемъ». Все обычное.

Старуха плакала, потыкивая комочкомъ платка въ глаза и слушала очень внимательно, перегнувшись на стул, чтобы не проронить слова.

Марья сидла понуро.

Потомъ писалъ Василiй, что былъ въ бою, но пока цлъ, а рядомъ съ нимъ убило товарища: «упалъ на меня, подъ ноги».

- Господи, Господи… - сказала старуха, - спаси его и сохрани.

Дальше стояли самыя простыя слова, но передъ смертью, которая уже заглядываетъ въ глаза, всё, должно быть, кажется инымъ совсмъ, и изъ простыхъ словъ глядится значительное. И это значительное почувствовалось и бабкой, и Марьей. Солдатъ просто и даже сурово просилъ благословить его впослдокъ, писалъ: «не чаю свидться». «Чего плохого видли отъ меня, потому ничего хорошаго не видали, простите и на мн не попомните. Теперь я здсь совсмъ трезвый, стою передъ судьбой. Ворочусь - другое у насъ будетъ. И Марья пусть не поминаетъ плохого».

Письмо кончилось сообщенiемъ, что писано въ окопахъ, на доск, потому такъ плохо, и рука устала отъ ружья, а сверху зудятъ пули.

«Молитесь обо мн».

Бабка глотала слёзы: было слышно, какъ она длала горломъ, какъ-будто икала. Марья смотрла передъ собой ничего невидящими глазами.

Молчали и не уходили. Придавило ихъ необычное, непохожее ни на что, что повидали он тяжкаго въ жизни.

Я предлжилъ написать Василiю. Вдь, вс пишутъ своимъ, а ему отъ кого же и получить!

Бабка обрадовалась, сказала:

- Пропиши ты ему по-хорошему, какъ пожальчй… Кто ему тамъ доброе слово скажетъ!.. Что писать-то - вотъ…

Она склонила голову набокъ, подпёрла ладонью подбородокъ.

- Поклонъ отъ меня пропишите… - сказала первое слово Марья и замолчала, - стала опять смотрть въ полъ. И вдругъ заплакала тонкимъ-тонкимъ, нутрянымъ, стономъ. Бабка толкнула её и сказала:

- Вздумала чего… въ чужомъ мст.

Марья зажала стонъ. Стало совсмъ тихо. Бабка начала говорить, что надо писать. Начала съ вжливости, кому и отъ кого поклоны, - обычное.

Потомъ замолчала. Нечего больше сказать? Нтъ, было что сказать. Бабка поднялась съ уголка стула и подошла къ столу. Только-только она всё не ршалась войти въ комнаты, а теперь всё забыла. Она опрёлась жилистыми бурыми руками съ глянцовитыми красными ожогами и скорлупными болячками, съ зажатымъ въ пальцахъ грязнымъ платкомъ-тряпицей, уставилась на непонятные ей начальныя строки письма и, тыча жёлтымъ ногтемъ въ бумагу, гд было чисто, сказала такъ, какъ-будто ея Василiй былъ здсь:

- Посылаю я теб, Васенька, сынокъ мой родной, головушка твоя бдная, горевая… родительское своё, матернее бласловенiе… - она пристукнула по столу костяшками пальцевъ, - которое нерушимое… нтъ у мен обиды на теб! - бабка опять пристукнула, - какая у мен на теб обида-а… Нтъ никакой обиды-ы… у сердца матери твое-эй…

Тутъ она запуталась, заспшила, заплакала. Смотрла на меня мокрыми воспалёнными глазами въ вылзшихъ рсницахъ и повторяла:

- Какая у мен на него обида? Нтъ у мен обиды…

Бабка завернула письмо въ платочекъ и понесла бережно, у груди.

Долго ещё оставались он у кухни, и слышалась изъ темноты жалостная старушечья воркотня.

На утро я повстрчалъ бабку на почт, у полустанка. Она спрашивала у самого почтового начальника, дойдётъ ли ея письмо безъ марки. Онъ сказалъ, что дойдетъ. Но она продолжала пытать, - скоро ли дойдётъ. Онъ сказалъ, что - скоро, и при ней опустилъ въ ящикъ. Старуха посмотрла на ящикъ и покрестилась. Пошла дробно и спшно, какъ всегда, думая быть-можетъ, о трёхъ рубляхъ, которые она заняла у попадьи и которые надо отработать на огород - картошкой.

ОЖИДАНIЕ

Вс ждутъ и вс въ ожиданiи.

Это чувство томительно. Знакомо оно и природ. Бываютъ такiя долгiя непогожiя осени, когда и скотина въ хлву, говорятъ мужики, закиснетъ и перестанетъ кормиться, когда терпливыя къ неуюту галки начинаютъ ронять запрвающiя отъ сырости, слабющiя перья, а лошади болютъ ногами.

Когда льютъ осеннiе дожди, киснутъ дороги, а мокрый и грязный неуютъ съ воемъ носится по пустымъ полямъ, - ждёшь, не дождёшься, когда же, наконецъ, закурится, заблетъ и закуётся эта непокрытая грязная нагота. Близится, наконецъ, желанное. Падаютъ инеи, морщатся въ багровыхъ закатахъ лужи, уходятъ втры. Хлюпающiя дороги стали твердй, звончй. Дали ясны, тихи. Небо въ ночи засыпано золотымъ горохомъ. Воздухъ тонокъ необычайно. Чутка тишина, какъ никогда.

Близится блый покой. Какъ лса затихли! Они ждутъ. Даже уцлвшiе листья чуткихъ осинъ не дрогнутъ. Когда же? Можетъ-быть, ещё долго?