Суровый берег

Было уже поздно, когда Рахимбеков проснулся. За стеной кто-то пробовал гармонь, бренчали посудой, раза два стукнула дверь. На окне с занавеской прыгала в клетке с шестка на шесток красногрудая птичка. Мирные звуки и тишина были так непривычны, что Рахимбеков некоторое время лежал прислушиваясь, а потом вскочил и начал одеваться.

Вчера его рота прибыла на берег Ладоги. Покинутая станция медленно догорала в лесу — там продолжался бой, и отблеск пожара долго виднелся в ночной темноте. Рахимбеков с бойцами уходили ночью, имущество тащили три лошади, глухо стучавшие подковами по мерзлой колее и разбитой гати. Два раза Рахимбеков устраивал часовой привал, люди отогревались, таясь разжигали костры, варили кашу. Напряженное состояние спадало, слышались разговоры, однажды несколько человек затянули песню. Но ровно минута в минуту Рахимбеков снова поднимал людей, и рота двигалась дальше, растянувшись большой колонной.

Сам он шел позади отряда, в обгоревшем полушубке, повязанный башлыком, тощий, черный, не спавший много суток. После отъезда генерала они держались до тех пор, пока на станции не осталось ни одного вагона. Потом приказ: с хода, маршем на Ладогу. Он даже не успел послать человека к Климову, тот сам явился на станцию.

В деревню пришли после полуночи. Брехали собаки, не светилось ни одного огонька, с озера дул ветер. Было ощущение, что люди отсюда ушли или вымерли. Но постучав в первые избы, Рахимбеков убедился, что село до половины занято воинской частью, уже два дня расквартированной здесь, что ждут еще войска и тут будет какой-то штаб. Роте с трудом удалось разместиться на северном конце деревни.

Рахимбеков торопливо одевался. Ночью он ничего разузнать не мог и сейчас не терпелось выяснить обстановку. Приказ был коротким и немногословным; но сегодня он представился вдруг необычайно важным, особенным, может быть, роте поручалось какое-нибудь героическое дело. «Рахимбеков, — скажут ему, — ты должен задержать здесь немцев четыре дня. Дадим тебе танки и пушки…»

Низенький, с тонкой похудевшей шеей и выступавшими ключицами, он поспешно натягивал гимнастерку, ватные штаны, которые казались теперь ему не по росту, и возбужденно кряхтел. Упрямое к жесткое выражение его больших черных глаз, не покидавшее его последние дни, исчезло, он опять щурился мягко, улыбаясь своим мыслям. Конечно, его из заместителя сделают командиром роты…

Тихонько скрипнула дверь, и на пороге появился белоголовый мальчик в одной рубашке и босиком. Заложив руки за спину, он постоял у порога, разглядывая чужого, затем осмелел, подошел ближе.

— Долго у нас жить будешь? — спросил он совсем по-хозяйски. — У нас есть картошка.

Рахимбеков посмотрел на малыша, восхищенно причмокнул и, не кончив одеваться, подбежал к нему, присел на корточки.

— Ай, какой хозяин!

Он порылся в карманах, затем в полевой сумке, вытащил оттуда кусок сахара, завернутый в бумажку, сунул мальчику. Бессемейный и одинокий, он очень любил детей и часто еще в своих горах целые дни возился с детишками сестры, у которой их было восемь. Самых маленьких брал с собой в стадо, ловил для них ящериц, пел длинные тягучие песни.

— Жениться тебе надо, Асаф, — говорили старухи.

Рахимбеков кряхтел, отшучивался, но в темных глазах его светилась грусть. До тридцати с лишним лет он помогал сестре, а своей семьи и не создал…

Мальчик взял сахар, зажал его в кулаке и продолжал разглядывать гостя. В это время за стеной стукнула дверь, кто-то вошел в избу, и тотчас послышался голос политрука:

— Рахимбеков, можно?

Он вошел озабоченный, плохо выбритый, с порезом на щеке и сразу начал рыться в своей планшетке.

— Дело какое, Асаф, — сказал он, доставая из сумки кисет с табаком. — Там из Ленинграда капитан прибыл, нас ищет. — Он передвинул планшетку, развязал кисет. — Роту принимать будет.

— Как роту?

Рахимбеков опустил пояс, уставился на политрука, затем вдруг покраснел и молча в одну минуту оделся.

— Пойдем.

Но политрук сел на лавку, достал трубочку, закурил.

— Ты не огорчайся, Асаф. Роту тебе еще не одну дадут, а тут, вероятно, что-нибудь особое. Они на машинах пробивались. По льду…

— Через озеро?

Рахимбеков остановился. Худое лицо его вдруг стало ясным и добрым, словно осветилось изнутри.

— Видишь… Видишь… — сказал он, взбив хохолок на лысине, от волнения забегал по горнице. — Видишь… — Он засмеялся, хлопнул неожиданно политрука по плечу, отдернул занавеску. Маленький, в большущем полушубке, припал к окну. Потом повернулся и торжественно, тихо, будто к чему-то прислушиваясь, сказал:

— А может, это начало, Сафронов? Понимаешь!

Схватив шапку и башлык, распугав в соседней комнате взлетевших кур, он стремглав выбежал на улицу.

*

Если бы Рахимбекову сказали раньше, что он будет передавать роту Комарову, Николаю Петровичу, он бы никогда не поверил и даже обиделся. Он знал, что тот работает в штабе, и иначе не могло быть. В крайнем случае Комаров, по его представлению, должен командовать не меньше чем батальоном, и не подсобным, а настоящим боевым — стрелковым или артиллерийским.