Как и многим другим, видевшим ужасы, ей было сложно избавиться от этих мыслей и воспоминаний. Ей стало сложно находиться в обществе с людьми, «которые не хотят знать то, что знаешь ты, не желают говорить о страданиях, ужасе, непонимании и унижении жителей города, из которого ты только что приехала, – писала она в 1995-м. – Начинаешь понимать, что единственными людьми, с которыми ты чувствуешь себя комфортно, являются те, кто тоже был в Боснии. Или в месте любой другой бойни»[1442]
.Это объяснимо. Сложнее понять, что спустя два года эти мысли привели к тому, что она позволила себе довольно грубое высказывание в адрес интеллектуалов:
Неужели человек не имел права говорить о том, что блокада Сараево несправедлива, если он сам там не побывал и не пережил все «тому подобное»? Неужели человек не может ничему научиться из литературы, на основе фильмов, фотографий и искусства в целом?
Полиция ушла в отпуск. «Все, что она говорила про Боснию, было замечательно, – говорил Кох. – Но ее поведение было просто нестерпимым. Если ты не был в Сараево, то ты становился человеком низшего сорта. Она совершенно определенно давала это понять со снисходительной ухмылкой на лице»[1444]
. Желание добиться морального превосходства, из-за которого ранее она поддерживала достаточно сомнительные политические авантюры, привело к тому, что у нее развился стереотип поведения, отталкивающий людей, относившихся к ней с симпатией.Терри Кастл, столкнувшаяся с Зонтаг однажды «на главной торговой улице в Пало-Алто с массой бутиков»[1445]
, писала, что ее поведение принимало эксцентричные и комичные формы: