«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Сейчас я займусь переводом польского классика Словацкого. Это тоже денежно обусловленный заказ, то есть работа для хлеба. Потом я некоторое время поработаю свое, для себя. От надежд на помещенье чего-нибудь своего, если оно будет настоящее, надо отказаться. Тем большую, значит, свободу я себе и дам. Мне хочется написать пьесу и повесть, поэму в стихах и мелкие стихотворенья. Это настроенье, может быть предсмертное, последнего года и последних довоенных месяцев, которое еще ярче разгорелось в войну. Если бы этому было приложенье, – не со стороны денежной, а с логической стороны какой-то разумной душевности, находящей свое осуществленье, эти силы бы наверное как-то сказались.

Я здесь видел людей, в торопливости бегства захвативших с собою Блока и меня, этому можно было бы радоваться и этим гордиться. Я же этого не понимаю и живу соединеньем стыда и недоуменья, жалостью о даром пропавшем времени и чувством несломленного здоровья.

У меня сейчас заминка с деньгами. Скоро я тебе переведу очень немного, 500 руб. А потом, может быть дела улучшатся. Крепко целую тебя и Женю. Пусть он снимется и мне напишет.

Одновременно папочка прислал мне открытку, где выражал радость по поводу моего поступления в военную академию. Наверное, он понял, как я огорчен этим, как мне плохо, и хотел ободрить и утешить. Он писал, что военное образование всегда и во всех странах было прекрасным, и военными были почти все знаменитые математики, положившие начало этой науке. Он называл имена великих ученых, учившихся в Ecole Normal – французской военно-инженерной академии, основанной Наполеоном, Гаспар Монж, Эварист Галуа[336] и другие. Я так дорожил этой открыткой, что не мог расстаться с нею и носил в кармане гимнастерки до того, что она истерлась в прах.

10. IV.42. <Чистополь>

Дорогая Женя! Получила ли ты мое письмо и деньги? Я заканчиваю заказы, привезенные в ноябре из Москвы (первый был “Ромео”, второй – Словацкий), и недели через две буду свободен. Хотя у меня есть оплаченный договор на оборонную пьесу в прозе, я собираюсь ее писать с таким довоенным чистосердечьем, что уже сейчас пора подумать, из каких сумм я буду возвращать полученные под нее авансы. Я уже писал тебе, что собираюсь побывать в Москве, как греки отправлялись к елевзинскому оракулу, для чтенья свитка судеб в доступной для меня части. Да, большая радость, Адику, по счастью, немного лучше, кость ступни, по-видимому, начинает восстанавливаться.

Представь, на этот раз я сел писать тебе не с тем, чтобы просто поболтать. Ты должна помочь мне советом. Как бы ни сложилась личная, деловая часть моих планов, у них есть другая сторона. Если, как всего вероятнее, семьям придется опять зимовать в переселеньи, Зине хочется со мной и детьми переехать в Ташкент. Пока что я противник этой мысли. Во-первых, меня пугают трудности дороги и эпидемия. Кстати, говорят, сыпняк очень велик именно у вас. Кроме того, мне опять, как осенью, неясно мое матерьяльное будущее. В Чистополе я приспособился к обиходу и ни один из новых поворотов хозяйственного колеса не может застать меня врасплох. Здесь, если оценить Зинин труд, прокармливающий ее и Леничку, и прибавить мои взносы за себя и Стасика, мы при жизни впроголодь проживаем в месяц до полутора тысяч, из которых одна уходит в Литфонд, которому мы с начала войны не должны ни копейки и переплатили уймищу денег, несмотря на налет милости и подарка, лежащий на всем, что исходит от этого дома призренья. Но так как я живу отдельно, и только редкими урывками, да и то неполно, приобщался к питанью у Хохлова[337], то мой личный бюджет непропорционально раздвигает эти рамки. Когда мне подводило кишки, Зина доставала что-нибудь на рынке, и этот кусок жареного сразу увеличивал расходы рублей на 200–300. И это было всего два-три раза за всю зиму. А теперь вдруг Ташкент, новые условья, новые соотношенья, жизнь своим хозяйством, и Зина не будет служить. Во что может обойтись эта музыка? Какого ты мненья? Посоветуйся с Чуковскими и Ивановыми и напиши. Если хочешь знать, что я думаю, то вот оно. Во-первых, нас не отпустят Федины, Треневы, Леоновы и Асеев, и будут правы, или же в Ташкент поедут, все и в таком случае и мы в общем порядке. Но Зинин план иной, уехать и жить самостоятельно. Крепко тебя и Женю целую.

Письма из Чистополя приходили через месяц. Сохранился мой ответ на папин вопрос по поводу их семейного переезда в Ташкент. Понимая, что им будет здесь плохо (хотя мне, конечно, хотелось, чтобы он приехал), я предупреждал его, что если у них не очень голодно, “то, вероятно, Чистополь очень хорошее место для жизни летом”. Я обещал папе сняться в форме и прислать Лёничке фотографию, но оговаривался тем, что от ташкентского страшного солнца, которое в середине мая уже жарило по-летнему, у меня веснушек видимо-невидимо.

1. VIII.42. <Чистополь>