«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Открытка была послана в ответ на мамину телеграмму. В это время в Ташкент вернулся из Москвы Корней Иванович Чуковский и привез нам известие, что папа в Москве. Это сообщение маму очень взволновало, и она послала телеграмму, в которой спрашивала папу, можно ли и куда позвонить ему по телефону. Но это не удалось. К сожалению, папино “закрытое” письмо от 28 октября, вслед которому была послана в тот же день открытка, не сохранилось, не уцелело и одно мамино письмо из тех, которые привезла папе в Москву Тамара Владимировна Иванова, в это время вместе с Всеволодом часто ездившая в Москву и обратно.

20 октября 1942 Ташкент

Дорогой Боричка!

Вчера пошла слушать Толстого, чтобы спросить там у Чуковского о тебе. Возвращалась с Надеждой Алексеевной Пешковой и говорю ей: “Если Борис Леонидович останется в Москве, ему всего удобнее было бы поселиться в моей квартире с моей бывшей работницей”.

Прихожу домой, от тебя из Чистополя от 16-го письмо с фотографиями (очень хорошие) и тоже фраза о том, где тебе жить. Письмо хорошее.

Ночью проснулась на мокрой подушке, из глаз сами собой лились слезы, не от горя, нет, какие-то теплые, радостные. Я годами привыкаю о тебе поменьше думать. И сегодня ночью я как-то ясно поняла, что очень хорошо удается выработать отношение к человеку, когда этот человек находится на одном месте, в одном состоянии. Но вот он переезжает, возникает опять острое представление и рывком тебя бросает к нему, ты следишь, ты все время видишь.

Я могла бы в эту бессонную ночь написать тебе много горячих слов о своей преданности и о том, как близки и дороги мне твое состояние, твоя судьба и жизнь. А на таком далеком расстоянии, с мыслью, что, может, мы никогда не увидимся, это не стыдно и тебя ни к чему не обязывает.

Я не буду продолжать это письмо.

Крепко тебя целую.

Женя.

Узнав, что папа в Москве, мама захотела узнать у Чуковского подробности. Алексей Толстой изредка устраивал в Ташкенте вечера чтения, на один из которых и пошла мама. Возможно, что это было чтение пьесы про Ивана Грозного, оправдывавшей в нем жестокость и сатанизм. Свой разговор с папочкой об этом чтении записал потом Миша Левин. На большом сборном благотворительном концерте в пользу раненых как-то был я, Толстой читал там свою повесть “Ибикус”. Это было удивительное зрелище – писатель не скрывал своего презрения к публике и обнажал в чтении беспринципность и откровенное лицемерие. Он читал о бегстве белой армии, собравшейся в Константинополе в 1919 году, и, поглядывая в зал, насмешливо наблюдал его реакцию. На вечере собрались сливки ташкентского общества, дамы сверкали драгоценностями и мехами, что явно соотносилось с едко написанными карикатурами героев повести Толстого.

В последнее папино письмо из Чистополя (московские тогда еще не пришли) были вложены несколько прекрасных фотографий, сделанных Валерием Дмитриевичем Авдеевым. Вероятно, именно они, вместе с грустными словами отца о разочаровании в товарищах, от которых в прошлом году он многого ждал, и пробужденное рассказом Чуковского воображение вызвали у мамы внезапный взрыв всегда сдерживаемой ею нежности к нему.

4. X.42. <Москва>

Дорогие мои Женюра и Женёк!

Наезжают Гусевы[340], Ивановы и другие. Я вижу, как все вас любят, потому что с такой охотой берут и исполняют ваши порученья. Тамара Владимировна передала мне оба твои письма, какие они хорошие! Никаких дел и просьб, одна душа. Дело не в лени и нежелании позаботиться для близких, а в никчемности и неисполнимости большинства нынешних просьб. Последнее время я каждое утро, просыпаясь, чувствую себя преступником то перед Ленькой и Зиной, то перед вами обоими, по ускользающей, не поддающейся уясненью причине; отчасти оттого, что до сих пор не составил в один угол у тебя и у нас твоих вещей и остатков Лаврушинской рухляди, отчасти же потому, что застревая в Москве, проживаюсь и делаю свое существование, выгодное до последних дней, убыточным и не окупающимся в дальнейшем для них и для вас.

Мне давно пора назад. Я соскучился по работе в Чистополе и по своим. Я начал лечить зубы, может быть закажу новый протез, и после октябрьских праздненств хочу двигаться. Мне здесь незачем сидеть. Москва производит мертвенное и бесплодное впечатленье. Лишенья в ней чувствуются не так остро, как в других городах. Она кормится лучше их, но вот и вся ее особенность. Разумеется, эта спокойная внешность временна и обманчива. Я тут работать не смогу. Как я уже сказал, надо торопиться в Чистополь, и у меня угрызенья совести, что я еще тут.