«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Ваш Боря и папа

Еще в Чистополе папа узнал, что в Переделкине сгорела дача Ивановых, погибла библиотека Павленко, и представлял себе ужас того, что стало с работами дедушки. Квартира в Лаврушинском переулке была занята зенитчиками и в ней жить было нельзя. Сначала он остановился у дяди Шуры на Гоголевском бульваре, но там было очень трудно в бытовом отношении. У Шуры и так жили мать Ирины Николаевны и ее сестра Маргарита, которую высылали в Сибирь за немецкое происхождение. Его пребывание в Москве затягивалось по разным причинам. Асмусы предложили переселиться к ним на Зубовский бульвар. Дочка Ирины Сергеевны Машенька в то время училась уже в университете. Папа ждал ответа на свою просьбу о поездке на фронт – после картины московской безотрадности он хотел воочию увидеть реальность войны.

В начале письма идет речь о маминой телеграмме, в которой она сообщала отцу, что его переводом “Ромео и Джульетты” заинтересовался Театр Революции и хочет получить текст трагедии. К сожалению, спектакль не был поставлен так же, как и в Малом театре, где папа читал пьесу и где она была принята к постановке.

22 декабря 1942. <Ташкент>

Дорогой Боря!

За письмо, за карточки, за деньги. За все большое спасибо. Если бы ты видел, как Женёк радуется твоим письмам, как он бросается к письму, а потом говорит: “мамочка, а как папа пишет! ты спрячь письмо, это уже не твое личное”. – Ты бы писал почаще.

Я написала Нюне подробное, бытовое письмо, если захочешь прочтешь, твои мозги не хочу всем этим засорять. Могла бы и им этого не писать, потому что как писала тебе в одном прошлогоднем письме, иногда кажется, что вполне можно жить без всего, чему доказательством слава Богу благополучно прожитый год.

На днях ко мне заходила Елена Ефимовна Тагер[344]. Ее поразило, что мое Ташкентское жилье так напоминает Московское, только максимально аскетично, ей казалось впервые в Ташкенте, что она в Москве. Очень ей понравились мои два портрета: Макаровой и героя Половчени[345]. Но восторги выражают всегда такими высокопарными похвалами, что они только смущают. Вероятно, на ташкентском уровне живописи они смотрятся.

Ах Боричка! если бы ты заглянул в Ташкент, а может вызовешь меня недельки на две, я повидала бы всех, устроила в Комитете по Д<елам> И<скусств> кое-какие свои дела, очень мне хочется.

Крепко целую.

Женя.

<23 декабря 1942. Москва>

Поздравляю именинницу горячо целую обоих желаю скорейшей счастливой встречи = Боря=

23. XII.42.

Дорогая Женя!

Вот тебе последнее письмо из Москвы. Послезавтра, кажется, я наконец выезжаю. Я хотел тебе написать и послать письмо с Там<арой> Влад<имировной> и не успел. С нею на твое имя пошла рукопись Ромео и 1000 р. В конце января, надеюсь, тебе переведут две, а может быть, и три тысячи, я распорядился. Прости, что не послал вам ничего, это очень трудно, да и рукопись тяжела и объемиста, и степень любезности Тамары Владимировны меня поразила: я бы на ее месте не взял.

От души поздравляю тебя с днем рожденья. К этому дню я послал тебе телеграмму, не знаю, дошла ли она вовремя. Пиши мне пожалуйста по старому Чистопольскому адресу: ул. Володарского, 75, кв. Сотникова (новые хозяева). Знакомый Ивановых, друг Жени, уверяет, что Женёк собирается со своею академией в Москву, – вот неожиданность! Вообще мой отъезд отсюда несвоевременен и повредит течению моих дел, но мне страшно хочется к Лёньке и работе. У меня здесь было несколько удач, вечер в клубе, чтенье Ромео в Малом театре и еще выступленья, в Малом и в Театральном обществе. На одном из них была Тамара Владимировна. Я уезжаю отсюда полный надежд и наилучших намерений, только дорога чрезвычайно трудна. Пусть из Театра Революции мне напишут, разобрали ли они рукопись. В филармонии я попрошу, чтобы им прислали экземпляр поотчетливей. Пишу второпях. Только что ушли Шура с Ириной и Ритой, прощались. Множество забот относительно карточек, билета, провизии и пр.

Крепко и без конца целую Женька и тебя. Будьте здоровы. Мне кажется, мы скоро увидимся, но даже если дела повернутся плохо, не надо падать духом. Что-то уже увидено, что-то понято, что-то миновало.

Ваш Боря и папа.

В начале декабря из Ташкента в Москву возвращался Миша Левин, и мы просили его передать папочке письма и какие-то сладости вроде вяленой дыни. Целый вечер и часть ночи они проговорили, сидя в просторном кабинете у Асмуса. Миша остался ночевать там, поскольку опоздал к началу комендантского часа. Он вспоминал, с какою жадностью выспрашивал его папа о нашем житье в Ташкенте, о писательской колонии и маминой работе. Мама нарисовала Мишин портрет, который потом пропал, когда его арестовали. Судя по папиному письму (он не запомнил тогда его имени и назвал его знакомым Ивановых и моим другом), Миша сообщил о предполагаемом переезде нашей академии в Москву. Но это произошло только в августе будущего года.