«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Ты помнишь, я хотел в прошлом году покуситься на вашу квартиру, – я знаю, что тебе это было бы только приятно, – и у меня на это вселенье не хватило ни энергии, ни времени, ни решимости (на пороге зимы). Так что если теперь, наоборот, по тебе пробежит волна недовольства по поводу этого жилищного предположенья, ты помни, что это одна только Чистопольская фантазия, еще даже и не предложенная Зине, и в Москве, даже если бы она этой идеи не отвергла, все может измениться, так что не спеши огорчаться.

Кажется я ни разу не писал вам в этом году из Чистополя. Так безысходно было, понимаешь ли ты, так условно я все время существовал, надеясь на перемены к лучшему и их ожидая, в расчете тогда и написать.

Крепко целую вас обоих. Пиши в Москву по Шуриному адресу Гоголевский 8 кв. 52.

Не сердитесь и не огорчайтесь. Не думайте, что я холоден и забывчив: трудно, непосильно трудно, но я собираюсь бороться и полон надежд.

Всего, всего лучшего. Пишите в Москву.

Боюсь, что свое январское письмо папе я написал слишком жестко и по-мальчишески нахально, отстаивая от его гнева Эренбурга и упрекая его в отрыве от действительности. За тот год, что я учился в академии, совершенно переменились наши отношения с мамой, я неожиданно для себя стал ей реальной опорой и кормильцем. Кроме того, вероятно, сильно сказывалась на мне идеологическая атмосфера военной академии, и я мог позволить себе с позиций знатока уверять папу, что статьи Эренбурга оказывают то воздействие, какое сейчас требуется, и являются “одним из ценных видов оружья”, не сознавая глубокой человеческой боли, с какой воспринимал отец публицистические призывы к жестокости и мщенью. Правда, чувствуя, что меня заносит, я просил у него прощения за написанные глупости, оправдывая себя новыми условиями, в которых теперь нахожусь.

Я уже писал раньше, что папа никогда не хотел навязывать мне своих взглядов и не любил теоретизировать на подобные темы. Но теперь в его письме этот мотив окрашен грустью потерянного взаимопонимания и бесполезности разговоров. Удивительно четко выражено его расхождение с “богатыми товарищами” во взглядах на современность.

В ответ на мои ссылки на военное положение, якобы требующее всеобщего подчинения единой воле, папа разрушал трафаретный ход мысли словами о том, что именно для успешного окончания войны в обществе необходимы коренные перемены. Эти мысли вскоре получили развитие в его очерке “Поездка в армию”, опубликованном в газете в искореженном и урезанном виде.

Папа сумел уговорить чиновников из Литфонда, и они со Стасиком, Зинаидой Николаевной и Лёнечкой уехали из Чистополя все вместе на пароходе “Михаил Шолохов” 25 июня 1943 года. Но в Москве им пришлось разделиться на три части. Зинаида Николаевна с Лёнечкой жили то у Погодиных, то у Треневых, папа – то у Шуры, то у Асмусов, Стасик – у Генриха Густавовича, вернувшегося домой.

1 июля 1943. <Ташкент>

Боря!

Женёк тебе написал, я же собираюсь послать тебе письмо с Александром Борисовичем Раскиным, который собирается на днях в Москву и может опередить Зигу Шмидта[351].

К письму Женички хочу только прибавить насчет пропуска. Я рассчитывала, что Женёк захватит меня с собою как маму, теперь это отпадает. В Москву в моск<овский> союз советских художников я писала и просила меня вызвать, об этом же просила похлопотать Неймана, врем<енного> пред<седателя> Ташкентского союза худ<ожников>, который ездил в Москву.

Но все это может оказаться недостаточным, потому что художников возвращают мало. Напишу еще Валентине Михайловне Ходасевич[352], она месяца два как уехала из Ташкента в Москву и попрошу ее связаться с тобой и сообща ускорить добывание пропуска. Ее адрес ул. Воровского, Борисоглебский пер., 12, кв. 23. Я не знаю, вызывает ли МОССХ (Ермолаевский 17) или оргкомитет Союза художников (Кузнецкий мост 22) или Комитет по делам Искусств, но зная, как в нашей среде тебя уважают и любят, уверена, что твое вмешательство и твоя просьба подействуют.

Я думаю, что лишнее тебе писать, что в Ташкенте оставаться дальше не могу. Что даже затягивать мое пребывание здесь нельзя. Но во-первых, если будет на руках у меня в августе пропуск, меня присоединят к Жениному эшелону и мне дорога и еда в дороге будет мало стоить (ведь 8 дней пути), во-вторых, если я не вернусь вовремя, то не успею наладить до холодов свой дом. Последние месяцы Женьку разрешили жить дома, надеюсь, и в Москве так будет. Может быть, тебе проще будет прислать мне пропуск через Союз сов. писателей, потому что все семьи уже уехали в Москву, и не только все жены и дети, но вообще все свойственники и родственники, работницы, двоюродные сестры, жены, матери детей и т. д.

Крепко тебя целую. Всего хорошего. Пиши.

Женя.

Как ты помнишь, эвакуировал меня Союз писателей.