«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

По сравнению с Ташкентом, в Москве было сравнительно сытно. Мне стали выдавать большой офицерский паек.

Глава VI (1945–1954) Моя армия

Удивительно выглядела Москва. Деревья на бульварах были частью вырублены, деревянные заборы пошли на топливо, так что весь город стал одним большим проходным двором. К разрушенным домам быстро привыкали и переставали замечать. Так же привычна была темнота вечерних улиц и затененные окна с белыми крестами газетной бумаги поверх стекла. От остававшихся в Москве девочек нашего класса я узнавал о тех, кто погиб на войне. Казалось, это были самые смелые и светлые. Некоторые вернулись домой тяжело раненные.

Несколько раз я встречал в нашем дворе Мура Эфрона, который учился в Литинституте. Как-то он радостно сообщил мне, что получил повестку на призыв. Мне стало страшно за него. Он по-прежнему был крайне эгоцентричен и требователен, что в армии было прямой опасностью. Между тем он стремился на фронт и хотел проявить свое мужество и храбрость. Мы шли с ним вместе к Страстному, я торопился на занятия и на ходу говорил ему что-то о том, что в армии надо быть внимательным к окружающим обстоятельствам и людям. Я это успел хорошо понять на собственном нелегком опыте.

Дом в Староконюшенном, где жили Поливановы, был разрушен бомбой, они теперь теснились в общежитии МЭИ недалеко от моей академии. Мама начала работать в мастерской вместе с Робертом Рафаиловичем Фальком в доме Нирнзее. Ближе всех нам была по-прежнему Сарра Дмитриевна Лебедева. Ее сестра Анна Радлова с мужем после возвращения из Парижа, куда они попали вместе с отступавшими немцами, находилась в лагере под Ярославлем. Саррушка регулярно собирала ей посылки. Помню, как я по ее просьбе купил у букиниста томик Ронсара для Анны Дмитриевны, как провожал их с мамой на поезд, когда они ехали в лагерь хоронить скончавшуюся. На мои беспомощные слова, которыми я хотел ее утешить, Сарра Дмитриевна отрезала: “Мне теперь не до при дыханий”.

Мы часто бывали с мамой у Эренбургов. Он ездил в действующую армию, где ему в качестве подарка выдавали новое обмундирование. Как-то мне перепала прекрасная шинель с его плеча.

Зимой на каникулы я поехал на пустовавшую дачу в Переделкине, писал там свои курсовые работы. Лишь только я появился в доме, туда, виляя хвостом, прибежал счастливый Мишка, который перебирался к Треневым, когда дом пустовал, и все уезжали в Москву. Он устроился под крыльцом, и я приносил ему поесть из Дома творчества, куда ходил обедать. Жарко натопив нижнюю комнату и нагрев у печки одеяла и простыни, уже в вечер приезда можно было забраться в постель.

В щели одной из стен около лестницы на второй этаж была засунута, чтобы не дуло, сложенная пополам тетрадь с черновиками довоенного романа и чистопольскими конспектами книги Гюго о Шекспире. Я ее вытащил и увез с собой, думая почитать на досуге.

Заборы были сожжены, и в нескольких шагах от папиного дома был фундамент сгоревшей дачи Ивановых. Пока она отстраивалась, они жили на втором этаже огромного дома Сельвинских. Дом творчества находился тогда в лесу около пруда и только через несколько лет переехал на свое теперешнее место в деревянную дачу. В столовую приходил Я. Э. Голосовкер[353] и читал нам свою поэму “Джордано Бруно”. Он жил на даче у Кассилей, а мама в тот год писала их портреты: Льва Абрамовича, Елены Ильиничны[354] и их сына Димы.

Основной папин архив сгорел, но при разборке отвоеванной у зенитчиков квартиры в Лаврушинском он обнаружил какие-то сохранившиеся бумаги. Может быть, их ему принесла Ольга Николаевна Сетницкая[355], которая по его просьбе прошлой зимой заходила в квартиру и увезла с собой валявшиеся на полу письма и рукописи. Она запомнила, что среди них были, в частности, папины письма к Зинаиде Николаевне.

Разбирая и уничтожая лишнее, папа большую связку бумаг принес к нам на Тверской бульвар на сожжение. Он оставил сверток, попросив меня употребить бумаги на растопку печки. Там были машинопись и черновики военных стихов, старые письма к нему разных людей, в том числе Нади Синяковой и Елены Виноград, большие листы старой рукописи его перевода Ганса Сакса и черновик неизвестной мне тогда вещи под названием “История одной контроктавы”, написанный черными чернилами на хорошей бумаге большого формата с тисненым клеймом. У меня руки не поднялись отправить их в печку. Узнав, что я не смог их сжечь, папа более никогда не давал мне подобных поручений. Бумаги остались у меня.

Я много и с удовольствием занимался в академии, ездил на стажировки на уральские танкостроительные заводы, в военные лагеря под Солнечногорском. Весной 1945 года меня, замученного фурункулезом и анемией, вместе с десятком слушателей нашего курса на месяц послали налаживать новый Дом отдыха академии в Алуште. Раньше в этом здании находился санаторий, занятый во время войны под госпиталь. Кроме нас там в это время жили преподаватели спортивных кафедр.