«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Я тогда много занимался английским. В первые послевоенные годы в нашу академическую библиотеку свободно приходили английские журналы и не только научного и специального характера, но и литературные. Их можно было брать домой. Мы с преподавателем нашей кафедры Евгением Осиповичем Магидовичем переводили статьи по теории гусеничных машин, чтобы напечатать их у нас. Так нам попалась прекрасная работа Юрия Ломоносова, теоретически обосновавшего конструкцию механизма поворота английских танков самого последнего времени. Я рассказал об этом папочке, он живо отозвался на это сообщение и сказал, что это младший Ломоносов, Юрий Юрьевич, сын Раисы Николаевны, которого в семье называли Чубом. Как я узнал потом, он был инженер-майором танковых войск, воевал в Нормандии после открытия второго фронта, а потом занимался конструкцией новых машин.

В то время в Москве появился роман Хемингуэя “По ком звонит колокол”, которым мы все зачитывались. Его издали в “Межкниге” на английском, и несколько дней он был в магазине на Кузнецком мосту. Потом кто-то донес, продажу остановили и уничтожили остававшийся тираж. Но многие уже успели купить и, передавая друг другу, зачитывали книжки до дыр. Я принес книгу папочке, она его очень взволновала, хотя другие вещи Хемингуэя его не трогали. Отец рассказал мне, что был начат перевод этого романа на русский, но Кашкин[358] не довел его до конца, поняв, что не напечатают. Вскоре начались запреты на все иностранное, закрыли англиканскую церковь в Чернышевском переулке, перестала выходить газета “Британский союзник”, где была напечатана статья профессора Лондонского университета Чарлза Ренна об отцовских переводах Шекспира. Издали закон о секретности, и иностранные журналы стали недоступны, точнее, их можно было читать лишь в специальной комнате библиотеки, в спецхране.

После войны папочка часто ходил в Консерваторию. Мы там встречались и коротко разговаривали в антрактах. Он садился один, с левого края партера, вблизи от двери и иногда уходил, не дожидаясь конца. Приходил тоже не обязательно к началу. В перерыве его окружали знакомые, и он громко и приподнято разговаривал, не избегая опасных тем. Точнее, его речь была непривычно выразительна и свободна, без оглядки на слушателей. Около него образовывалось пустое пространство.

Публика шарахалась, когда среди размеренного кругового потока разгуливающих по фойе раздавался голос Пастернака. Не снижая тона, он откровенно высказывался на самые различные темы. Мною овладевало состояние радости и жути, когда я слушал “крамольные” высказывания идущего рядом отца. Так, например, я как-то спросил его о строках “Высокой болезни” (“В столетье раз приходит гений и гнетом мстит за свой уход”): “Неужели никто не возмутился отъявленной антисоветчиной?”

– А они боятся, – объяснил мне папочка. – Ведь подними они шум вокруг этих строк, получилось бы, что это они так их поняли. А раз поняли, значит, такие мысли приходят им в голову… Лучше сделать вид, что не понимаешь, лучше промолчать.

Обычно он ходил по фойе вокруг партера. На площадке лестницы и в нижнем вестибюле, где собирались курящие и их спутники, он, насколько я помню, не задерживался. Там царил Генрих Густавович, окруженный учениками.

Так бывало на концертах, не затрагивавших светско-семейные интересы. На концертах же Нейгауза, Софроницкого или Юдиной, а позже Рихтера и Стасика папа был званым и любимым гостем, и тут он, конечно, был на виду, открыто проявляя участие и интерес. При этом смелость и некоторая доля фрондерства увеличивались. Он блестяще и смело острил, был подчеркнуто любезен, независимо от того, каково у него было на душе.

В связи с этим вспоминается, как мама говорила, что особенно длинные росчерки пера в письмах или подчеркнутое остроумие Бори – признак того, что ему тяжело и не по себе. Так он сопротивляется тоске и преодолевает одинокую горечь.

В те же годы в Лаврушинском у папы появился радиоприемник хорошего качества. Лёнечка умело его настраивал и ловил нужные передачи. Папа регулярно слушал уроки английского языка из Лондона. С бумагой и карандашом он отмечал произношение, записывал незнакомые разговорные обороты и слова.

Была также немецкая серия передач Вагнеровских опер. Помню, что однажды я пришел в Лаврушинский перед тем, как стали передавать “Мейстерзингеров”. Боря сидел прямо перед приемником, как в театре или на концерте, и слушал, ни на что не отвлекаясь. Мы располагались вокруг, зная, что шуметь – не дай Бог. Он слушал живо и напряженно, не пропуская ни фразы. Помнится, что в комнате было холодно, сидели в пальто. В передаче были перерывы с русским объяснением содержания. Папа не отрывался и тут, исполненный внимания и интереса к последовательным моментам передачи.