«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Осенью 1946 года после ждановских постановлений папа читал у себя на даче первые главы “Доктора Живаго”. Не помню, то ли я случайно был в тот день в Переделкине, то ли папочка специально позвал меня, но я оказался там в одно из воскресений, когда он читал две написанные к этому времени главы. Это происходило на нижней террасе. Меня поразили рассуждения Веденяпина, а “Девочка из другого круга” была значительно длиннее, чем в окончательном виде, и написана с большим чувством. Интересно отметить, что Лара в первом варианте была брюнеткой. Казалось, что эти главы были многократно продуманы и пережиты уже давно, но записаны теперь совсем по-новому, как бы другим человеком. Это сказывалось в обилии рассуждений, перемежавшихся с картинами природы и бытовыми зарисовками. Главным здесь была мгновенно запоминающаяся, выпуклая живописность отдельных сцен и положений, которые сразу отпечатались у меня в памяти именно в первоначальном варианте. При последующем чтении я болезненно подмечал перемены и старался найти первоначально услышанное. Текст воспринимался не только на слух, но зрительно – ярко возникал перед глазами.

После чтения ужинали в столовой. Были Асмус, Н. Н. Вильям. Основной разговор шел с Виктором Гольцевым[361]. Не помню, с чего он начался, но свелось к тому, что Гольцев утверждал невозможность возврата к прошлому после войны и наступление нового безусловного доверия к будущему. “Больше уже не может быть несправедливых арестов”, – говорил он. Папочка в запальчивости кричал на него, что, напротив, его и теперь в любую минуту могут ни за что посадить. Гольцев возражал, что так было до войны, а после нее этого уже не будет и страшен может быть только какой-нибудь “немецкий танк”.

“Елку у Свентицких”, по-моему, я слушал весной 1947 года у Шуры. Чтение закончилось стихами из Юриной тетради. Стихотворение “Гамлет” было уже в более длинном варианте, “Рождественская звезда” и совершенно поразительное “На Страстной”.

Тем летом я получил длинный отпуск “за всю войну”, и мы с мамой поехали в Коктебель. Там я познакомился с Виктором Некрасовым, который недавно прославился своей повестью “В окопах Сталинграда”. В доме у Марии Степановны снова собиралась молодежь. Каждый день мы ходили в горы и дальние бухты, до самозабвения играли в шарады, пили дешевое вино в лавочке Курортторга.

Весной следующего 1948 года к нам на Тверской бульвар неожиданно пришла Ольга Всеволодовна Ивинская. Она назвала себя. Я был в полной растерянности. Я знал, как все в Москве, о папином увлечении, но мы с ним никогда об этом не говорили. Мама как-то передавала мне свой разговор с папой. Она знала и о его довоенных расхождениях с Зинаидой Николаевной, в которых папа ей признавался, и теперь спросила его об Ольге Всеволодовне. Он подтвердил, сказав, что Зинаида Николаевна в последние годы, после смерти Адика, глуша свое горе в общественной деятельности и помощи чужим детям, сказала, что не может больше быть его женой, останется лишь хозяйкой дома и воспитательницей Лёни. Мама с улыбкой напомнила ему его давние слова о том, что он может влюбиться только в очень красивую женщину, а теперь… Он смущенно пробормотал: “Да, вот так”.

И теперь ее внезапное появление. Она сразу сказала, что хочет видеть маму, но той не было дома, и она попросила позволения подождать. Растрепанная, небрежно одетая, в слезах, она сидела передо мной в ожидании маминого прихода.

Она жаловалась на Борю, который ее бросил, и просила помочь ей с ним помириться. Что я мог ей сказать? Она обвиняла Зинаиду Николаевну, которая заставила Борю расстаться с нею и держит его в постоянном страхе. Но истерика, путающиеся слова и жалкий вид не вызывали во мне сочувствия. Мне становилось физически страшно. Я с тоской ждал маминого прихода как освобождения. К тому же мне казалось, что она слишком близко подсела ко мне и слишком горячо убеждала меня в папином предательстве и жестокости. И чем больше старалась она меня разжалобить, тем неприятнее она мне становилась.

Каким облегчением был мамин приход! Разговор был очень короток. Мама сказала, что никоим образом не станет их мирить и считает это совершенно для себя невозможным. И если Ольга Всеволодовна думает, что их должно объединить общее отношение к Зинаиде Николаевне как к сопернице, то она ошибается. Она не будет разрушать Борину семейную жизнь и советует ей абсолютно отказаться от своих домогательств и настойчивости. На Борю это всегда действует только отрицательным образом. По-видимому, Ольга Всеволодовна послушалась маминого совета.

Зимой папина дача в Переделкине была занята строительными рабочими городка. Было непонятно, освободят ли ее и когда. Возникало опасение, что отца просто лишат дачи, тем более, что к этому времени резко возросли критические нападки на него, и книга стихов, подготовленная в “Советском писателе”, была запрещена к распространению, а тираж уничтожен.