«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Зимой 1948/49 года папа подарил нам машинопись первой книги романа, который к тому времени получил название “Доктор Живаго”. Именно тогда я понял, как изменились первые главы, запомнившиеся мне в его чтении. “Назревшие неизбежности” я тогда прочел впервые. Мама была взволнована сценой Тониных родов, которая так напомнила ей мое рождение в клинике Эберлина.

В последний год своего пребывания в академии я успел получить для папы из библиотеки целый чемодан книг начала века по устройству и обслуживанию поездов и железных дорог. Он задумывал главу о поездке Живаго на Урал, и ему нужно было знать все по этим вопросам. Там были руководства для стрелочников и по устройству сторожек, справочники по всем железным дорогам России и расписания поездов с названиями всех пунктов и станций. Отец несколько недель изучал это собрание и, сделав себе выписки, необходимые для дальнейшей работы, вернул мне.

После мучительной процедуры отчисления из академии, в апреле 1950 года меня направили в Киевский военный округ.

Это было концом моей научной работы и привычной жизни, порогом нового и неизведанного, пугающего своей непредсказуемостью. Дело в том, что это был год Сталинского 70-летия – мрак и гнет самых страшных послевоенных лет. Арестовывали и ссылали отбывших срок и брали новых. Мой отъезд воспринимался как составная часть мероприятия – я не выполнил работу, приуроченную к юбилею.

Незадолго до отъезда я ездил к папе в Лаврушинский, и он меня утешал, говоря, чтобы я перестал относиться к изменению в своей судьбе как к поражению и неудаче. Чтобы я научился искать радость и плодотворные мысли в новых условиях, интерес к которым и к жизни, меня ожидающей, должен самой своей неизвестностью наполнить новым смыслом мое существование. Кроме того, он поддержал мое желание дописать свою работу, но предупреждал, чтобы я не доводил себя до изнеможения стремлением сделать ее во что бы то ни стало, а смотрел на это дело веселее и проще, в зависимости от обстоятельств и своих возможностей.

Мне надо было разобрать кучу накопившихся в процессе моей работы бумаг, связанных с военной тематикой. Были какие-то записи личного характера, которые я тоже не хотел оставлять. Помню, как ко мне приходил Кома Иванов, и мы с ним тащили в котельную груды бумаги на сожжение под подозрительными взглядами истопников.

Я вез с собой дикое количество вещей, постель, какую-то посуду, книги и прочее в нескольких узлах. Мне предстояло начинать новую жизнь на новом месте. Кроме мамы, на вокзале меня провожали Маргарита Густавовна и Миша Поливановы. Папа, мне кажется, приехал еще домой. У него тогда было много причин для печали. Он ничем не мог меня утешить. Мне представлялось, что мой отъезд усугублял его одиночество. Самой стойкой среди провожавших, которые под маской веселости скрывали грусть близкой разлуки, была Маргарита Поливанова. Когда поезд тронулся, она побежала параллельно с моим окном вслед за вагоном по платформе. Папочка оставался около мамы.

Я прожил в Киеве около недели у профессора-фтизиатра Ангеницкого. Меня знакомил с городом Виктор Некрасов, которого я случайно встретил в Консерватории на концерте отца и сына Нейгаузов. Получив назначение в Черкассы, я решил плыть туда на пароходе по Днепру. Ночное путешествие было замечательным. В первый же день, побродив по одноэтажному широко раскинувшемуся городу, я нашел комнату в маленьком домике Гавришей и послал маме адрес. Вскоре она приехала. Ее провожал папа.

“Черкассы – это город, а не дачное место, – писала мама 21 мая вскоре по приезде М. Г. Поливановой, – то есть непосредственного ощущения реки и леса нет. Берег ближний, до которого тоже надо спускаться с верхней части города, весь застроен, купаться переезжают на лодках на другую сторону, – а потому хозяин устроит душ у нас в садике. Городок весь зеленый, тянется от вокзала на несколько километров до леса соснового, где расположен туберкулезный санаторий, а потому не очень хочется в этот лес ходить. Одна из главных улиц это бульвар, где большие деревья – акации, каштаны, липы переплетаются ветвями над головой, остальные улицы тоже обсажены тополями и акациями, на боковых под ногами травка, около каждого домика садик, огород… Женя кажется написал Вам, что я начала рисовать – это только девочку нашей хозяйки Зину”.

Через некоторое время пришло письмо от папы:

21 мая 1950. <Москва>

Дорогие Женя и Женёк!

Надеюсь, что все у вас благополучно, хотя вы не пишете. Я по обыкновению очень занят. Только что сдал неимоверное количество мелких вещей Петефи и перед тем, как взяться за Макбета и Фауста, хочу немного пописать свое.

Сегодня отправил однотомник Гете Агневицкому с обратным маминым адресом (московским) от маминого имени. Лёня благополучно сдает экзамены, а Стасик хочет отложить свой дипломный на осень, потому что не готов к нему, что мне представляется нежелательным и против чего очень Генр<их> Густ<авович>.