«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Может быть, это повлияло в моем случае на излишне серьезное отношение к слушанию музыки в записи и по радио. Я этим донимал моих деток – они не понимали, почему я не даю им разговаривать, если передают музыку. А у меня было еще старое ощущение, что слушать музыку – всепоглощающее занятие, где бы ни было и как – все равно. Я не мог относиться к звуку, как к попутному шуму.

Я долгое время не понимал, что папочка, которому я был всем обязан и который всегда всем помогал, может нуждаться в моих заботах. Он намеренно избавлял своих близких от каких бы то ни было поручений, хотя мне было радостно исполнить любое. Они выпадали на мою долю так редко. В конце войны я иногда получал для него бумагу на складе в Доме Герцена, но чаще он поручал это Крученых, с которым расплачивался своими рукописями.

Конечно, стоило ему позвонить, и я, счастливый, бежал покупать для него что-либо, всегда точно указанное: перья № 510, резинки для карандаша или чернил, блокноты с указанием размера и фабрики – рижские. Но это было спорадически редко и всегда сопровождалось оговорками касательно моей занятости, нежелания меня беспокоить и того, что он легко может попросить еще кого-либо или совсем обойтись без требуемого. А я умолял дать мне это сделать как о величайшем счастьи. Да так оно и было.

Осенью 1945 года я носил по его просьбе письмо в будку, пристроенную к Кутафьей башне Кремля. Это было письмо Сталину. Я стоял и ждал, пока папа заканчивал его, он попросил меня его прочесть. Оно было полно жалоб на то, что театры, желающие поставить его шекспировские переводы, вынуждены отказываться от них, не получая специальных санкций от Комитета по делам искусств. Меня испугало, что тон письма был слишком недовольный и ворчливый, и я ему об этом сказал. Он ответил, что это намеренно – по-другому нечего и писать. “Пусть не думает, что все живут припеваючи”, – был примерный смысл его объяснения[359].

В тоне этого письма был надписан маме маленький сборник “Избранные стихи и поэмы”, вышедший в конце года. Через какое-то время папе пришлось отобрать у нее эту книжку, чтобы передарить другому. Это было вполне в его духе, и мы с мамой к этому привыкли. Надпись сохранилась на вырванном из книги листочке:

Жене на добрую память об очень странной, по-прежнему, жизни на свете.

Б. П.

10. XII.1945.

В тот же день он надписал такой сборник мне. В шутке, как и в особо длинном росчерке, сказывалась та же скрытая грусть:

Его превосходительству сыну моему лейтенанту Евгению от папы.

10. XII.1945.

Письмо Сталину осталось без какого-либо ответа. Папа был мрачен, и только работа над переводами Бараташвили и поездка в Грузию оживили его. Он начал писать роман. Надписывая следующим летом огоньковскую книжку переводов Бараташвили с искореженной и напечатанной без подписи его заметкой об авторе, папа одобрительно отозвался о своей работе:

Дорогому сыну моему Жене, на память о летних месяцах 1946 года, времени окончания им военной академии,

от папы.

Тем не менее книга эта неплохая, я ее сделал в сентябре прошлого года, в течение 40 дней.

12. VI.1946.

Б. П.

Я окончил академию с круглыми пятерками и был оставлен адъюнктом при кафедре теории танков. Я хотел идти на кафедру электрооборудования и заниматься электротехникой, но решение командования нельзя было оспаривать, и оно плохо сказалось на моей дальнейшей судьбе.

В июле мы поехали с мамочкой в Дубулты, где был открыт писательский дом творчества. В Латвии еще сохранялся буржуазный колорит с маленькими лавочками и удивительно вкусными кондитерскими изделиями, но кругом шли облавы, охотились на латышских партизан, стреляли. Нас поселили у немки, жившей рядом с домом отдыха. Она со дня на день ждала, что ее вышлют.

После войны в Переделкине тоже было неспокойно. Говорили о грабежах. Отец тогда настойчиво просил меня достать ему оружие под предлогом того, чтобы защищаться от бандитов. Я не мог этого сделать. Это было слишком опасно, и я не хотел подвергать его такому риску. Тайное хранение оружия считалось преступлением, за это грозил арест. Даже у офицеров, пришедших с войны, изымали трофейное оружие. Но к тому же мне всегда казалось, что Боря боялся не грабителей, а просто хотел свободно распоряжаться своей судьбой. Меня не на шутку пугало его тяжелое душевное состояние – “когда житье тошней недуга” – в сочетании с непременным желанием иметь пистолет. В конце концов Нинель Муравина[360] подарила ему кинжал.

Отца бесконечно мучило сознание, что добытую такой ценой победу превращают в новое ярмо и надежды на будущее идут прахом. В это время папа решил переводить псалмы, уходя в них от нестерпимой муки, что никто не понимает, как с каждым днем начинается возврат к самому худшему прошлому. Я разговаривал с отцом о псалмах, потому что мне были далеки в них требования возмездия и кары.