«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Тогда я проехал через разоренную войной южную Россию, только недавно освобожденную нашими войсками. Поезда были переполнены и доверху набиты возвращавшимися домой и занятыми хозяйственными планами людьми. Конец войны пробуждал в них надежды и энергию.

В Крыму было пусто. Коренное татарское население было вывезено и частично уничтожено. Лишь кое-где остались жившие там русские и украинцы. Одичавший Крым весной был сказочно красив. Цвели поляны подснежников. Из развалин домов и воронок от снарядов выскакивали зайцы. Мы отсыпались, лопали санаторный паек и понемногу вовлекались в утренние тренировочные разминки спортсменов. Начальник санатория нас побаивался, не зная, чего от нас ждать, – он был вороват.

Я отпросился и на три дня съездил в Коктебель с машиной, которую посылали туда за какими-то запасами старого Дома отдыха. Несколько нажав, я добился того, чтобы мне выдали недельный сухой паек. Этого оказалось достаточно много, там была даже баночка сгущеного лимонного сока. Сунув все это в мешок, я взгромоздился в кузов грузовика на какую-то кладь из пустых мешков и бочек. Было довольно холодно, особенно в горах. Ехали с остановками в Симферополе, Карасу-Базаре и Старом Крыму.

В Коктебель приехали затемно, и я едва слез с машины, так замерз на ветру в Голубых горах. Слегка отогревшись в сторожке, оставшейся от Дома отдыха, пошел к дому Волошина, обходя при лунном свете проволочные заграждения и ямы от снарядов. Из занавешенного окошка на втором этаже светилась полоска желтого света. Я поднялся по лестнице и постучал. Когда я назвался, послышался радостный вскрик. В столовой у печки сидели Мария Степановна[356] и Анчута (Анна Александровна Кораго[357]), сильно исхудавшие и высохшие. Расспросам не было конца. В свою очередь, мне было рассказано о гибели нашего десанта, высылке болгар и греков, в том числе участников партизанского движения.

Мне постелили в столовой. Утром, выйдя на балкон, я увидел проволочные заграждения, тянувшиеся вдоль моря, развалины на месте бывших приморских вилл и вырубленные сады. К ужасу и радости Маруси, я выволок из-под водопроводного крана во дворе неразряженную противотанковую мину и немного прошелся вдоль моря. День был холодный и ветреный, временами налетал дождь с градом. Потом перемежая рассказы героически отстоявших дом Волошина мужественных и немолодых уже женщин чтением французских журналов начала века, я рассматривал сохранившуюся в неприкосновенности мастерскую Макса, голову Тайах, которую уже откопали из тайника, стеллажи книг, картины.

Мой паек произвел должное впечатление, я недаром его выбивал у начальства. На следующее утро я простился с гостеприимным домом и его плакавшими хозяйками и пошел к машине, звавшей меня частыми сигналами.

Вернувшись в Москву, я подробно описал отцу свою поездку. Это очень взволновало и растрогало его.

В те годы папа часто выступал с чтением в разных залах и клубах. На многих из этих вечеров я был, часто вместе с мамой. Сначала это был университет, потом Дом ученых и большая аудитория Политехнического музея. Отец готовился к выступлениям, тщательно составлял программу, читал наизусть, не заглядывая в книжку. На вечера было невозможно пройти – сидели на лестницах, стояли в проходах и вдоль стен. Мне всегда казалось, что папино чтение – это абсолютно точная передача смысла и звучания написанного, что лучше него прочесть эти вещи невозможно. Его заставляли читать стихотворения, не включенные в программу, и если он забывал строчку, из зала с нескольких мест летели подсказки.

Помню ужас, отразившийся на его лице, когда он начал стихотворение “Победитель” и забыл вторую строку.

“Вы помните еще ту сухость в горле”, – прочел он и остановился, мучительно взывая ко мне взглядом. Но я тоже не мог вспомнить, испуганный паузой. Пришлось начать другое. Я до сих пор вспоминаю этот случай, как единственный раз, когда он просил, а я не мог его выручить. Это было в Колонном зале на коллективном вечере с каким-то дурацким названием вроде “Поэты за мир и народную демократию”.

Как-то на вечере в Доме ученых на вопрос из зала, что лучшее написано о войне, папа твердо сказал: “Василий Теркин” Твардовского. В ответ интеллигентно захихикали. Он сразу рассердился и оборвал: “Я с вами тут не шутки шутить пришел”.