«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Пол-лета 1948 года папа проторчал в Москве, отправив Зинаиду Николаевну с Лёнечкой в дом отдыха в Переделкине. Рабочих выселили и дачу ремонтировали. Въехали в нее в июле.

Мы с мамой снимали в тот год комнату в Мичуринце, по соседству, и я чуть не каждый день виделся с Борей. Я подружился тогда со Стасиком и Галей Нейгаузами, вместе ходили плавать в Самаринском пруду. Брали с собой Лёничку, иногда с нами бывал и папа. В то лето у него жили Шура и Ирина. Федя ездил на Кавказ в студенческую экспедицию. Укрепилась возникшая еще в Ташкенте наша дружба с Комой Ивановым.

Папочка торопливо гнал перевод первой части “Фауста”. Смирившись с неудачами в театре, который не стал “работать” на него, как он когда-то мечтал, он постепенно создал свой собственный ритм чередования работы для заработка с писанием романа.

После тяжелой болезни и внутричерепной операции в феврале 1949 года скончался 16-летний сын Поливановых. Мы очень сблизились с ними во время болезни Котика, как его называли дома. Я часто приходил к ним и развлекал мальчика. Отпевали его у Апостола Филиппа, недалеко от их бывшего дома в Староконюшенном. Мы стояли с папой рядом. Я очень удивился, когда услышал, как папа подпевал певчим, как хорошо знал весь ход службы, и, полностью отключившись от окружающих, с совершенно мокрым от слез лицом пел подряд одну часть канона за другой. Теперь, когда и на мою жизнь выпало столько панихид и заупокойных служб, я понимаю, что в этом не было ничего удивительного, тем более для человека, родившегося в конце XIX века. Но тогда мне это запомнилось как полная неожиданность со стороны отца, которого, казалось бы, я хорошо знал. Позднее, после его смерти, сидя в его кабинете в Переделкине, я прочел вслед за ним и по его пометкам книги с богослужебными текстами и атрибутировал сохранившиеся у него выписки из служб, затертые по сгибам, – он носил их с собой и знал наизусть. Сарра Дмитриевна, дружившая со священником, который жил в полуразрушенном Доме Боде при Переделкинской церкви, рассказала мне о папином знакомстве с ним и их встречах.

В эти годы папа был очень дружен с “девочками”, как он их называл, работавшими в Скрябинском музее. Екатерина Александровна Крашенинникова[362] по его просьбе достала ему толстую синодальную Библию, взамен пропавшей во время войны, “Последование пасхальных служб” и другие книги. Он часто ходил тогда в церковь. Екатерина Александровна рассказывала нам об одном его разговоре с нею. Как-то он взял с собою на Пасхальную обедню Ольгу Всеволодовну, которая ни на минуту не давала ему сосредоточиться, все время отвлекая попутными наблюдениями и замечаниями на разные темы. Он жаловался Кате, что теперь только понял, как далека ему эта женщина.

Он издавна высоко ценил богослужебные тексты и чувствовал их красоту и значение для русской литературы. Кроме того, их хорошее знание позволило ему избежать ошибок при цитировании их в романе.

Во время войны перед отъездом в эвакуацию папа отдал на сохранение в сейф Скрябинского музея письма Горького, Белого, Роллана и Цветаевой. Они были спасены от разгрома, которому подверглась его квартира. По просьбе Алексея Крученых и с папиного согласия девочки из музея возили письма Цветаевой ему для перепечатки. Крученых составлял тогда машинописные сборники “Встречи с Цветаевой”. Я оказался в гостях у папы как раз в тот момент, когда одна из них пришла к нему с повинной и рассказала, как потеряла письма в лесу по дороге домой в Тарасовку. По-видимому, в том же чемоданчике было несколько писем Андрея Белого. Это случилось в ноябре 1945 года. Папа был совершенно убит этой потерей и вскоре забрал из музея остальные материалы. Через некоторое время он решил отдать письма Горького в Государственный архив.

Подготавливая и пересматривая их, он рассказывал мне о бесконечных недоразумениях, с которыми у него были сопряжены отношения с Горьким. Мы сидели у него наверху в переделкинском доме, и он объяснял, как, попав первый раз в ложное положение с печатанием Клейста в “Современнике” в 1915 году, потом уже при всех стараниях никак не мог из него выбраться. Только через несколько лет он узнал, что его претензии к чужой правке корректур относились к Горькому, который своей рукой убрал из отцова перевода простонародные скабрезности немецкого оригинала. В следующий раз при посылке ему “Девятьсот пятого года” отец снова попал в неловкое положение, кинувшись защищать сестер Цветаевых от гнева Горького, чем вызвал его требование прекратить переписку. И, наконец, отказ посодействовать нашей совместной поездке за границу и пустые обещания денег за перевод “ Охранной грамоты” в Германии. В цепи недоразумений, преследовавших его отношения с Горьким, папа видел пример того, как наказывает человека судьба, если вместо простого и естественного отношения к случившемуся он поддается желанию отстаивать справедливость и добиваться своих прав.