«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Я откликнулся папе незамедлительно, желая снять с себя “несправедливое обвинение” в похищении библиотечных книжек. Я валил все на Кому, который, увлеченный счастливым романом, не выполнил моего поручения. Я писал, что занят по-прежнему с утра до вечера, а мама понемногу работает и понемногу хворает. Жаловался, что недосуг не дает мне возможности заниматься наукой и даже хорошую книжку по электротехнике, присланную Поливановыми, мне некогда прочесть.

Радостным напоминанием о Москве, по которой я уже тосковал, было появление “Избранных произведений” Гёте в книжном магазине Черкасс. Этот большой зеленый том включал папин перевод первой части “Фауста”. Книга вышла в мае, уже после моего отъезда, такое именно издание папа прислал мне с надписью для Ангеницких в Киеве. Я любовно полистал книжку, почитал отдельные места, знакомые мне по папиному чтению в зале Театрального общества, но в тот момент у меня не хватило денег. Когда я положил книгу обратно и сказал: “Дорого”, продавщица возразила: “Один «Фауст» этого стоит”.

Меня очень встревожило известие, полученное от Поливановых, о болезни моего научного руководителя Льва Семеновича Гольдфарба. С ним случился инфаркт. “Ему 30 с чем-то лет, доктор наук и умница. Несмотря на краткое знакомство, мы очень сблизились. На лето он подумывал о приезде в Черкассы”, – писал я отцу.

Я обратился к помощи Гольдфарба во время трудностей с диссертацией. Он был профессором в Энергетическом институте и проявил удивительную отзывчивость и внимание ко мне, ввел в круг ведущих молодых ученых по автоматике. Он помог мне найти ошибки в прежней работе и выбрать более осмысленную тему, которая имела серьезный научный интерес. Перед лицом высокого генералитета, собравшегося на Совете академии, Лев Семенович, всего лишь инженер-подполковник, заявил о научной перспективности моей работы и рекомендовал дать мне возможность ее окончить. Он брал на себя всю ответственность. Но его никто не стал слушать, и Совет проголосовал за немедленное мое отчисление и отправку в войска.

Тяжелый инфаркт миокарда, перенесенный им летом 1950 года, сказался на его дальнейшей жизни. С 1957 года, когда я пришел работать в его группу, он все чаще болел и скончался поздней осенью 1960 года.

20 авг<уста> 1950. <Переделкино>

Дорогие Женёк и Женюра!

Я не забыл вас, но каждый раз как какая-нибудь житейская причина вызывает желание написать вам, я вспоминаю Женичкино предубеждение против многословия даже в устной форме, а тем паче в письменной.

Начало лета было у меня довольно спокойное, я перевел Макбета и засел за вторую часть Фауста с попутными укорами совести по поводу того, что для продолжения романа, которым мне надо было бы заняться, у меня не хватает духу, воображения и необходимых сил.

К концу лета пробегали всякие тревожные волны, осложнявшие и домашнюю жизнь, между прочим выругали перевод первой части Фауста в 8-м номере Нового мира. Это какой-то новый для меня вид ругани, церемонный и считающийся с чем-то, однако не с истиной и, таким образом, неведомо с чем.

Хотя бормотать так скороговоркой, как я делаю в этом письме, еще хуже, чем совершенно молчать, я все-таки считал долгом сказать вам то, с чего я начал письмо, чтобы вы не думали, что я такой беспамятный и бесчувственный.

Но я и не задавал вам загадок, и если у вас есть такое чувство, что они налицо, значит это ошибки слога.

Теперь я на время отложил II часть Фауста и принялся за роман. Может быть, я откажусь от поездок в город на все остающееся до окончательного переезда время и тогда попрошу Зину на днях, в конце августа, перевести тебе, Женя, одну тысячу.

Все у нас здоровы; несмотря на некоторые тени, жаловаться нечего, авось все к лучшему.

Целую вас обоих, благодарю тебя, Женичка, за письмо, пусть обилие работы не удручает тебя, напишите мне о своем житье бытье.

Ваш Б<оря> и П<апа>

В эти годы папе приходилось каторжно работать. Если раньше перевод одной трагедии Шекспира окупал целый год, то теперь его хватало только на полгода. Дело в том, что ставки за переводные работы законодательно сократились в несколько раз, и, чтобы оплатить время, затраченное на писание романа, приходилось переводить, соответственно, больше.

Начав неподъемно трудоемкую работу над второй частью “Фауста”, которая вначале напоминала ему комическую оперу начала века “Вампуку”, отец бросил ее после появления в “Новом мире” статьи Т. Л. Мотылевой, что ставило под вопрос договор на продолжение “Фауста”. “Новый вид ругани” сочетал в себе признание достоинств перевода в части, касающейся всего “иррационального”, то есть изображения ведьм и духов, безумья Маргариты и так далее, с резкой критикой переводчика, упустившего из внимания “передовые идеи” Гёте.

В августе я неожиданно получил отпуск. В надежде устроиться преподавателем в какое-нибудь учебное заведение и освободиться от гарнизонной службы я поехал в Ленинград, предварительно созвонившись с Олей Фрейденберг. Ехал налегке, с зубной щеткой и гребенкой в кармане шинели. Это была моя первая самостоятельная поездка в Питер.