«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Зин. Ник. очень хорошо, с нематеринскою трезвостью говорит о Стасике и поездке, отделяя вопрос об его успехах от вопроса о том, как он играл (я не согласен с ее тревогой по поводу слишком частых его выступлений, рискованных, по ее мнению, потому что они ведут к нервности почти беспамятной и мешают спокойной сосредоточенности исполнения, – я считаю, что так и должно быть, что искусство должно быть частью жизни, и хорошо, чтобы она вредила ему). Так же немногословно и по существу отозвалась она о продолжении Живаго, – З. Н. в числе тех, кому эта часть нравится[365]. Меня, между прочим, удивляет, как снисходителен ты был, когда летом в Переделкине, наскоро пробегая главы рукописи, пожелал не заметить, что она еще совсем не гладка, и только запнулся перед какой-то фразой. Наверное, это обстоятельство затруднило чтение вещи дяде Шуре, но он не отдал себе отчета в этом главном, первом по счету недостатке, и стал объяснять двойственность впечатления (неблагоприятного) разными другими причинами, философскими.

Да, так тогда рукопись была еще очень далека от того вида, в каком она может годиться для переписки. Теперь ее переписали. И мнения, наверное, очень разделятся.

Очень широко мнение (оно совсем не доктринерское, в число думающих так попадали и дядя Шура, и мама, и кто хочешь, – это общее мнение), что какую-то часть существующего я должен был бы все же видеть другими глазами, что это отъединение слишком далеко зашло, что в нем есть что-то неестественное и с точки зрения искусства. Так как я очень часто сталкиваюсь с этим взглядом, то волей-неволей разобрал его с достаточностью.

Я думал дальше дать тебе свои соображения по этому поводу, но есть какой-то градус умствований, за которым они становятся нудны и нестерпимы. Мне кажется, этот градус достигнут. Прошу тебя поверить на слово без подробных обоснований, что я доволен судьбой, вот главное объяснение всего, что делаю я сам и что со мною делается.

Зин. Ник. и Лёничка много занимаются фотографией. Посылаю тебе два ее снимка.

Крепко целую тебя

Твой папа.

Я знаю, как ты занят. Можешь в каком-нибудь из своих писем маме упомянуть о получении этого письма и карточек, и я буду считать ее звонок твоим ответом.

Небольшое количество папиных писем в Черкассы объясняется тем, что он очень много работал в то время. Он говорил, что, переводя “Фауста”, он делал иногда по 200 стихотворных строк в день. К тому же известия от него передавались главным образом через маму и ее письма ко мне.

После отпуска я сменил квартиру и теперь жил по соседству с начальником военного завода инженер-полковником Владимиром Николаевичем Руссияном, который с семейством занимал целый дом на спуске к низкой части города. Улица носила курьезное название “Спуск Пушкина”. Рядом, недалеко от Днепра, располагался завод. Вера Павловна Руссиян пригласила меня столоваться у них. Они были из Москвы, где у них сохранялся небольшой купеческий домик в Сокольниках – там они жили с матерью и семьями сестер и братьев. Дочь Таня училась в Московском авиационном институте и на каникулы приезжала навещать родителей.

У них в доме был телефон, по которому я часто звонил в Москву. Установилась однообразная регламентированная жизнь, день шел за днем, без продыха и праздников. По воскресеньям работали только до обеда, потом ходили в заводской душ, после обеда смотрели кино у Владимира Николаевича дома – у него был свой переносной аппарат.

В ту осень я болел затяжной ангиной. На ноябрьские праздники ко мне приезжал Кома Иванов, который гостил тогда в Киеве у Миколы Бажана[366]. Уставший после дороги, он долго отсыпался, потом мы немного побродили по днепровскому берегу, пообедали у Руссиянов, и ему уже надо было ехать назад. Когда я провожал его на вокзал, мне показалось, что, прощаясь со мной, он чуть не плакал от жалости.

Зимой я получил командировку в Москву и делал доклад на своей кафедре в академии. В начале апреля ко мне приехала мама. Папа не успел написать письма, но, понимая, как я огорчусь, если от него ничего не будет, мама упросила его написать хоть несколько слов.

30 марта 1951

Дорогой Женичка, наспех посылаю привет тебе. Крепко целую тебя, будь здоров, желаю тебе всяческой удачи. Мама все расскажет.

Твой папа

Мама ходила к Шуре, когда папа читал у него наново переписанные главы, и рассказывала мне, что кто-то из присутствовавших упрекнул папу в фантастичности выдуманной им фигуры Юрия Живаго. Папа ответил:

– Я мог бы сказать, что пишу этот роман про своего старшего сына.

Возможно, он имел в виду несоответствие моей сугубо технической работы и природной душевной склонности.

Летом мы подружились с Таней Руссиян. В конце августа она уехала в Москву вместе с родителями, получившими отпуск. Вскоре ей удалось вызвать меня в Москву. Она нашла подшипники, в которых нуждались наши ремонтные мастерские, и я получил командировку. Мы вместе покупали тяжелые ящики с подшипниками и возили их на вокзал сдавать в багаж. Усталые, мы вернулись вечером домой, и Таня осталась у меня.