«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

“18 ноября. О папином состоянии узнаю каждый день по телефону, и так как ты звонишь, все тебе передаю. В воскресенье ездила к Зинаиде Николаевне узнала поподробнее. Я думала, что у него отросла борода, что он без зубов, потому что последнюю неделю до заболевания ему налаживали зубы. Оказывается приходит парикмахер и его бреет. Зубы у него вставлены и ему удобны. Его поворачивают два раза на день на бочок, но ему это пока не нравится, потому что он привык лежать на спине. Я просила ему передать книжечку о зоопарке. Но я не написала на ней, почему и как ему ее посылаю и он отдал ее читать З. Н. и Ленечке, сказав, что ему хочется сейчас читать Чехова. И он его читает. Вероятно, решил, что я впала в детство или его считаю таким”.

(Я не могу вспомнить, что это была за книжка, наверное, она была передана ему в воспоминание о их с папой посещении берлинского Tiergarden в 1922–1923 году.)

Через неделю, если все будет в порядке, позволят сесть, а через две – встать. У З. Н. расстройство печени, и она вместе с папой, если все будет слава Богу хорошо, поедут в санаторий, вероятно, в Узкое. Сегодня звонила З. Н., сказала, что и самочувствие и настроение хорошее. Вот, мой дружок, самое главное. Твои письма мне тоже очень нужны, потому что вместе с папиной болезнью у меня страшно усилилось чувство одиночества.

Я рвался в Москву, препятствия и отсрочки только более увеличивали мой пыл. Окружающий мрак сгущался до полной невыносимости. Помню, как однажды в столовой, вернувшийся из Москвы офицер сказал во всеуслышание: “Ну и нагнетают там ненависть – аж тяжело жить”.

Меня отпустили на два дня только в конце ноября, когда в Москве проходила конференция журнала “Танкист”, внештатным корреспондентом которого я числился.

Я застал папочку уже в кремлевском корпусе Боткинской больницы, заведующий которого профессор Вовси[367] был недавно арестован в числе “врачей-вредителей”. Папа лежал в двухместной палате. Рядом с ним был какой-то седой человек из крупных чиновников. Папочка по секрету сообщил мне, что у его соседа страшные боли в спине, но в ответ на его жалобы ему говорят, что это радикулит, тогда как на самом деле у него рак легкого, и дни его сочтены. Папа вспоминал об этом во время своей последней болезни, когда его страшные боли в спине врачи считали радикулитом.

Папу все еще ограничивали в движении, и я сидел у его постели с высоко поднятым изголовьем. Ему нельзя было много говорить, по его просьбе я подробно рассказывал о себе. Но мои огорченья и трепыханья он оставлял без внимания. Только что переживший близость конца, он был переполнен высокой благодарностью к воле Божьей в самом страшном ее проявлении. Он уговаривал меня быть спокойнее и верить в целительные начала жизни.

В эти дни я докладывал на семинаре в институте имени Стеклова. Мне обещали поддержку в работе.

В феврале 1953 года я неожиданно получил приказ о назначении в Забайкалье. Вероятно, это и был парадоксальный результат наших хлопот.

Мне дали несколько дней на сборы. Отправив часть вещей малой скоростью в Читу, мы с Таней в последних числах февраля приехали на несколько дней в Москву. В надежде получить другое назначение я ходил в Главное управление кадров танковых войск. Пошел проститься с Елизаветой Михайловной и Ипполитом Васильевичем, я не знал, увидимся ли мы в следующий раз.

Папочка был в Болшевском санатории. Воспользовавшись случаем, когда Поливановы отвозили туда Марию Степановну Волошину, я присоединился к ним. Помню, как машина внезапно остановилась посреди Яузского моста, как мы с Константином Михайловичем долго, почти не веря в успех, чинили ее посреди дороги. Приехав в Болшево, мы сразу увидели папочку, который гулял после обеда. Я кинулся к нему – меня сразу поразила неестественная сдержанность его жестикуляции. Он все еще избегал резких движений, потому что все время чувствовалось сердце. В его лице что-то изменилось, глаза стали не такими яркими и большими. Он тут же заметил мой взгляд и сказал: “А, глаза, – да, они изменились после инфаркта, погасли”.

Мы медленно ходили по круговой дорожке, он с сочувствием повторял, чтобы я не огорчался тем, что у меня не получается с работой, и тем, что происходит вокруг, но постарался с доверием и заинтересованностью относиться ко всем изменениям жизненных обстоятельств. Надо было возвращаться в Москву, Константин Михайлович подкачивал спустившее колесо машины. Боря нагнулся, как будто хотел ему помочь. Предварив наш испуг, сказал, что, к сожалению, слишком хорошо знает сам, что этого ему нельзя. Мы поцеловались, и он медленной, такой не похожей на него походкой, направился к своему корпусу.

Провожать нас в Читу пришел Миша Левин. После своего ареста он не имел права жить в Москве, но на студенческие каникулы он вырвался из Тюмени, где преподавал в педагогическом институте. До отхода поезда “Москва – Владивосток” мы сидели с ним в купе и ели принесенные им шоколадные конфеты. Мама с трудом сдерживала слезы. Ехать до Читы предстояло почти неделю.