«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Мама переслала мне копию официального ответа на папино письмо, и я, разбирая его ошибки и натяжки, написал папе. Он был прав, считая это предприятие напрасным. Мне великодушно предлагали, сидя на месте, продолжать работу по своей теме без возможности эксперимента и живого обмена мнениями.

Дорогой мой папочка, – писал я 2 января 1954 года, – мне всякие переводы в другое место и прочие ничего не решающие варианты просто не нужны. Я чувствую прямую невозможность своего дальнейшего существования в армии мирного времени, противоестественность для себя этой формы бытия человеческого. И ничто облегчительное (перевод или еще какое удовольствие) не внесет изменений. Мастером мне тут сделаться негде (разве преподавать – но на это нет никаких надежд), начальником же я быть не способен так же, как сочинять симфонии, хоть это, может, и самое замечательное и почетное творчество.

За прошедшие два месяца я как никогда понял, что “жизнь прожить – не поле перейти”. Я это и принял сейчас, но то, как я сейчас живу – не движение, а застой и постоянное себя ломание. Я и не жду, не надеюсь на подарки судьбы ни в какой области.

8 янв<аря> 1954. <Москва>

Дорогой Женя!

Получил твое письмо. Конечно, все это очень печально, но что же делать. Все перечисленные тобою неточности я в ответе отметил, но напрасно ты думаешь, что они умышленные и что тут такой лично заостренный, диавольский расчет. Отказ, формально, получил я, но и то не ощутил никакой личной ноты, а служащих в армии и обращающихся с прошениями так много, – едва ли случаи, подобные твоему, мыслимы, как единичные. Тебе очень тяжело, а фразы мои очень спокойные, тут действительно большое противоречие, но ведь и из этого нельзя извлечь ничего практически действенного, ничего, изменяющего положение. Я не верил в реальность ваших представлений и о действительности, и о силе моего вмешательства и письма, и оказалось, что я гораздо ближе к жизни, чем ты и мама и Илья Григорьевич, а вы все – восторженные романтики, видящие вещи превратно и наивно. Я никогда для своих надобностей не делал шага, который сделал для тебя, я его сделал против воли, чтобы у тебя не получилось ощущения холода и сдержанности, которые огорчили бы тебя.

Я не понимаю, что ты собираешься делать и что в таком положении значит не оставлять борьбы. Во всех областях человеческого существования есть два разряда, дела и разговоры. Я всегда старался напирать на первое и только иногда, уступая чьим-нибудь настроениям, делал ошибку, вступал на второй путь. Но ведь у меня совсем другая философия, и примиренность с жизнью, смягчающая все огорчения. Если я скажу тебе, чтобы ты не падал духом, ты будешь прав, полагая, что это – слова, не стоящие мне ни копейки.

Мне показывали стихи о Байкале, мне они очень понравились. Есть один факт в твоей судьбе, который мне кажется самым, пока, здоровым и положительным, это твоя женитьба и твоя жена. Мне очень хочется, чтобы вы друг друга не потеряли, а сохраните вы друг друга только в том случае, если будут в действии другие стороны вашей участи и ваших характеров, не военные, не должностные, не направленные на бесцельное прошибание стенки лбом и, временно, не осуществимые споры с временно неотвратимым, а те, при которых Кяхта, оставаясь географически на месте, перестает быть Кяхтой, впредь до действительного переезда из нее, осуществимого благодаря тому же миру в душе, который подает счастливые мысли и озаряет фантазией, по настоящему действенной и плодотворной.

Прости, что отвечаю тебе так второпях и, вследствие торопливости, такими малопонятными и неряшливыми периодами.

Крепко целую тебя

Твой папа.

Своим спокойным и по видимости холодным ответом папа хотел остановить мою бесплодную борьбу за существование в нереальной области прошений, обращений, требований и отказов, приводивших в отчаяние. Как всегда, он предоставлял мне полную свободу и не старался навязать свою философию примиренности с жизнью. Но высокий пример его деятельности, отрицающей разговоры как мнимость и опирающейся на реальные дела, был для меня несомненным образцом. Именно эта точка зрения позволяла ему видеть в сильном и здоровом характере Тани Руссиян положительный момент моей жизни. Она действительно знала, что ей надо, и настойчиво продвигалась к поставленной цели, не останавливаясь перед препятствиями, а я метался и мучился ее отношениями с мамой и своим положением между ними двумя. Я понимал, что в Кяхте ей нечего делать и нет возможности заниматься ни конструированием машин, ни спортом, которым она серьезно увлекалась. Она уже тогда добилась больших успехов в планеризме, и даже гибель ее ближайшей подруги не могла отвратить ее от полетов. Она видела в папе своего единомышленника и человека дела, что, однако, не мешало ей считать его неудачником, не сумевшим добиться признания, и опасаться, что я последую его примеру.

Для меня ее здравый смысл и определенность выбора становились в то время точкой безумия.

31 янв<аря> 1954. <Москва>