«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Через несколько дней я снова увиделся с Мишей на платформе в Тюмени, куда он прилетел на самолете раньше меня. Может быть, уже на следующий день начали передавать первые сводки о состоянии здоровья Сталина. Поезд стал наливаться слезами. Навзрыд плакала моя Таня. Рушилась прежняя жизнь. Преобладающей темой было: “На кого ты нас покинул”. Дня через три из радиорепродукторов полилась траурная музыка. Под марш фюнебр Шопена мы вышли из поезда в Чите. Я был в странном состоянии. Мне казалось, что общая боязнь неизвестного, того, что теперь с нами будет, необоснованна. Во мне преобладало чувство освобождения от какой-то тяжести и гнета. И потому было неловко перед окружающими и их неподдельным горем.

Я вспоминал слова Сарры Дмитриевны Лебедевой, которая говорила, что надеется пережить Сталина – вот тогда-то и будет самое интересное.

Мороз в Чите был за 50 градусов. Тщетно потыкавшись в разные гостиницы и дома для приезжих, мы отправились в Атамановку, где на ремонтном заводе работал мой знакомый по академии, женатый на внучке Сергея Лазо. Они советовали нам добиться разрешения остаться здесь на заводе. Но меня направили в Хадабулак начальником тех. отделения ремонтной базы. Поселок находился на Маньчжурской ветке между Оловянной и Борзей.

Меня поместили в маленькой комнатушке в бараке, исправив дымившую печку, устроили в столовую. На второй или третий день уехала Таня, я ее провожал в обратный путь до Читы. Считалось, что суровее мест нету – разве что Колыма и Чукотка, поэтому волноваться за свою судьбу не приходилось. Люди в Забайкалье, в отличие от Черкасс, относились друг к другу с симпатией. Топили углем, которого было вволю, сидели в тепле. Да и сухой мороз оказался не так страшен – дышалось легко. В столовой кормили хорошо и в гарнизонном магазине было много неожиданного: белый хлеб, масло, ленинградские конфеты и китайские фрукты. Гораздо сытнее и лучше, чем на голодной Украине. Все это я сразу описал в утешительном письме маме, да и Таня могла ей рассказать, поразившись Хадабулакскому изобилию.

Мои сослуживцы в большинстве своем были людьми искренними, прошедшими войну в ремонтных частях, с большим практическим опытом и уважением к чужому знанию. Мне с ними было легко. Инженер-майор Сергеев был человеком благожелательным.

Вскоре нас всех поразило сообщение о пересмотре дела врачей. Папины наставления по поводу большего доверия к жизни оправдывались полностью. Интерес к окружающему помогал видеть привлекательные стороны здешнего существования. Письмо от папочки пришло после того, как, съездив еще раз в Читу, я возвращался в открытой машине по Агинскому тракту через старый Чиндант. Монгольская степь с редкими юртами и конскими табунами, между которыми изредка проезжали монголы на лошадях и верблюдах в шелковых ярких халатах и шубах, производила незабываемое впечатление.

15 апр<еля> 1953. <Москва>

Дорогой мой Женичка!

С новосельем тебя, в час добрый!

Судя по Таниным рассказам и по твоему письму к маме, которое она давала мне читать, тебе там не хуже, чем в Черкассах. Слава богу. Таня и мама были у меня на днях и тебе наверное напишут.

Наверное я не судья в этих вопросах, а по твоей специальности и совершенный невежда, но мне хотелось тебя предостеречь от добровольного омрачения своей собственной жизни постоянным прикидыванием ее к будущей, имеющей осуществиться, но еще не осуществленной диссертационной работе. Выкинь даже слово это из своего обихода и сознание обязательности, которое оно за собою влечет, а постепенно, когда будет позволять служба, пиши эту работу или развивай это изобретение, и только после того, как дело будет сделано, доведи до сознания, что оно было твоей обязанностью.

А то длящееся сознание цели или призвания в жизни очень отравляет существование, превращая его в пожизненную подготовку к какому-то экзамену, по которому как бы проваливаешься, даже не держав его или не думавши держать. Не надо создавать себе в жизни мнимых и выдуманных обуз, достаточно действительных.

Я чувствую себя хорошо и на днях перееду на дачу. Мечтаю кончить роман и надеюсь это сделать. В остальном ничего не представляю себе и отдаленно: ни того, сколько еще проживу, ни того, что будет со мною.

Очень хороши наметившиеся тенденции и перемены. Но до моих сроков еще далеко, а может быть, они никогда и не наступят. Эта фраза – фальшивая, потому что праздная. В круг чувствований моих эти соображения и заботы не входят. Мне и вокруг меня – хорошо. Дальняя твоя служба, грозившая нарушить эту гармонию, тоже оказалась сносной, а с тем и все благополучно. Крепко целую тебя.

Твой папа

Много говорила о вас, о тебе и маме Мария Степановна Волошина. Часто встречаю людей, знающих тебя и с любовью о тебе отзывающихся.