«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Мне недолго пришлось прослужить в Хадабулаке – наш округ стали сокращать, и на увольнение подали просьбы все три офицера с техническим образованием, стоявшие во главе ремонтной базы. В том числе и я. Кончилось тем, что вместо симпатичного начальника базы Сергеева нам прислали крепкого службиста-подполковника, и всю нашу часть решили срочно передислоцировать в Кяхту.

Мама проводила лето в санатории во Внукове и писала мне 26 июня 1953 года: “Я очень переутомилась… нервными встрясками (главным образом папиной болезнью), оторванностью от тебя, постоянным ожиданием…”

За справками о папе она звонила в Переделкино на соседнюю дачу к Ивановым. У папы не было телефона. “Разговаривала с Тамарой Владимировной, – писала она мне. – Папа чувствует себя хорошо, в Москву не ездит, работает много. Я постараюсь на этой неделе отсюда попасть все-таки к папе”.

Папа в это лето получил корректуры своего перевода “Фауста” и был очень доволен восстановившейся работоспособностью и результатом редактирования текста.

“Как я себя чувствую? – писал в это время папа Оле Фрейденберг. – Да наисчастливейше, по той простой причине, что чувство счастья должно сопровождать мои усилия для того чтобы удавалось то, что я задумал, это неустранимое условие. И по какой-то предустановленности это чувство счастия ко мне возвращается из достигнутого, как производственный след его возникновения и обратная отдача.

Пошла корректура обеих частей Фауста, и я не меньше десятой доли этой лирической реки в 600 страниц переделал заново в совершенно других решениях, было любопытно, могу ли я еще себе позволить такую блажь и дерзость, как, не считаясь с часами дня и ночи, пожелать родить на свет такого Фауста, который был бы мыслим и представим, который отнимал бы у пространства место, им занимаемое, как тело, а не как притязание, который был бы Фаустом в моем собственном нынешнем суждении и ощущении”[368].

По совету Эренбурга у мамы родилась мысль написать письмо тогдашнему премьер-министру Маленкову с просьбой о содействии моему увольнению в запас. Она обратилась за помощью к папе. Он очень не хотел этого делать. Одним из самых твердых Бориных правил был отказ от каких бы то ни было льгот и привилегий, хотя бы и положенных по праву. Ему глубоко претило всякое примазывание к государственной кормушке и обеспечение себе особых прав не на общих для всех основаниях. Этим и объяснялось то недовольство, с которым он все же выполнил мамину просьбу.

После трудного перебазирования в Кяхту мне удалось приехать в Москву в отпуск. Папа вызвал меня к себе по телефону. Был темный вечер осени 1953 года. Он вышел ко мне навстречу в скверик в Лаврушинском. Помню его серое итальянское пальто в елочку, в каких ходило тогда пол-Москвы, оно очень шло к его седине. Мы сели на лавочку. Он был сердит на то, что мы прибегаем к такому способу, и убежден, что это бесцельно и ведет только к напрасным надеждам, унижениям и потере времени. Потом он прочел мне текст своего письма, где писал, что не смеет судить о характере моей работы, но просит дать мне возможность ее закончить, так как ее научное значение в области автоматического регулирования засвидетельствовано специалистами. Ответ пришел в декабре. Он был написан военным чиновником в Чите, куда было переслано папино письмо к Маленкову с просьбой разобраться.

Кяхта – старый город на границе с Монголией, полностью разрушенный, там сохранились развалины большой церкви, домика декабриста Бестужева и каких-то складов. Остальное растащили на кирпич жители расположенного в нескольких километрах бывшего города Троицко-Савска, переименованного теперь в Кяхту. В центре города – замечательные ампирные здания – вроде петербургских манежей и гостиных дворов, в одном из них – краеведческий музей, в котором сохранились вещи, принадлежавшие жившим в округе декабристам, великолепная минералогическая коллекция Ферсмана, образцы местной фауны и флоры.

Сначала я жил в комнате у старушки, чей дом стоял на горке, откуда был прекрасный вид на город. Она когда-то много лет провела при посольстве России в Урге и интересно рассказывала о дореволюционной Монголии, непрерывно курила и пила чай. Вскоре мне отвели маленькую комнатушку в одном из красных кирпичных домов для офицеров военного городка в ста метрах от государственной границы.

Потекли отупело унылые дни. Зима установилась в ноябре. В свободное время офицеры базы ездили на охоту. Один раз я принял в ней участие, но джейраны нам не встретились, а выпущенный кем-то заряд по стае мелких птичек полностью отвратил меня от этого развлечения. Синие дальние горы, открывавшиеся с высоты в сторону Монголии, были неописуемо красивы.

Запомнилась поездка в Улан-Удэ, откуда я ночью разговаривал по телефону с папой. У него тогда вышел “Фауст”, обе части в одном томе, который он вскоре мне прислал. Таня готовила диплом, они ссорились с мамой и обе жаловались мне друг на друга. Единственной моей отдушиной было тогда запойное стихописание.