«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

4 февр<аля> 1954. <Москва>

Дорогой Женичка!

Боюсь, как бы предыдущее мое письмо не огорчило тебя своим мнимым холодом и кажущейся сухостью. Это не так, не печалься. Но мне неимоверно много надо еще сделать при небольшом, вероятно, сроке жизни, оставшемся мне. (Вот ты сейчас вопьешься в эту фразу и примешься расписывать мне, как необходимо, чтобы я долго жил и пр. и пр. Не делай этого, я верю в твои добрые чувства. Эти слова сказаны совсем в другом смысле.) Вот причина, отчего и отстраняюсь я от разбора твоих и ваших дел. Эти дела без меня устроятся. К этому самоограничению моему люди вблизи меня уже привыкли, и даже по праву считая эту черту эгоизмом, прощают его мне. Прости и ты и будь здоров.

Крепко целую тебя.

Твой папа.

С начала года я стал рваться в отпуск. В отчаянии я дерзил и ни на что не обращал внимания. Прилетел я в Москву 23 февраля, по пути в самолете сочинив несколько стихотворений. Сразу по приезде, закинув домой вещи, отправился к папе в Лаврушинский. Вероятно, я производил странное впечатление: заросший, грязный с дороги, страшно худой. Я рассказывал о своем одиночестве, сводившем меня с ума и наполнявшем комнату призраками, с которыми вел беседы. Что-то читал из недавно сочиненного. Папа меня утешал. Но он не говорил, как обычно принято говорить в утешение, что все не так страшно, как мне кажется, и что все пройдет, наоборот, он сказал:

– Что до твоих отношений с Таней, то, считай, что это все ужасно и тяжело, но и это не беда. Горе не пройдет, оно отложится.

Он предлагал мне чаю. Я отказывался.

– Да, – сказал он, – ты пойди домой, прими ванну, чисто побрейся, окружи себя сыром и колбасой. Это помогает.

Потом он позвонил маме и сказал: “Знаешь, наш сын несколько сошел с ума. Но это бывает”.

И опять, реальное отношение к жизни, к тому, что не мы ее лепим, а мы ею живем как высшим началом, покорило и успокоило меня. Примирения с Таней, на которое я надеялся, не получилось. Спустя некоторое время это стало началом смирения перед неизбежностью, иными словами – душевного выздоровления.

Через месяц мы встретились с папой на дне рождения Гали Нейгауз. Я был уже совсем другим человеком.

Вернувшись в Кяхту, я гораздо спокойнее и с новыми надеждами продолжал свои хлопоты об освобождении из армии. Делу мешало, кроме всего прочего, надвигавшееся производство в подполковники. Я сознательно избегал его вплоть до прямого отказа, понимая, что это затруднит мои цели. Около двух недель я провел в военном госпитале на медицинском обследовании, но ничего кроме нервного истощения, у меня не нашли. Это придало моему состоянию некоторую спокойную отрешенность, похожую на выздоровление. Стараясь не потерять ее, я воздерживался от писем к папе и даже не ответил на присылку журнала “Знамя” с публикацией десяти стихотворений из романа “Доктор Живаго”. Это была первая ласточка начинающейся оттепели в литературе, и для нас всех – огромное событие. Папа работал тогда над последними главами романа, во врезке к публикации в “Знамени” объявлялось о его скором завершении.

Свое письмо папе, написанное 2 июня 1954 года, я начинал словами из стихотворения И. Анненского “Pace”:

О дайте вечность мне! – И вечность я отдам За равнодушие к обидам и годам.

Так – дорогой мой папа Боря – сказано у одного хорошего поэта.

Папочка, мне давно хотелось тебе написать, я даже заикался об этом в письмах маме, но все не мог. Дело в том, что мне тут довольно скверно, но в то же время не настолько солоно, чтобы я мог об этом писать без истерик и надрыва. Оставались какие-то надежды, зацепки и чаянья – вроде возможностей кому-то написать и получить положительные ответы и помощь.

Последняя неделя принесла разочарованье – мне на месте ответили отказом и ответным грубым нажимом, а в Москве с моим письмом начальству мама уже почти месяц ходит и советуется, отправлять или нет. Таким образом, перемен к лучшему не предвидится. В то же время тут становится все гаже и гаже. Причина – то, что я со своими учеными занятиями и вообще интересами не общего гарнизонного круга – белая ворона для двух-трех начальников, высокомерных выскочек. Ими же здесь решаются судьбы.

Два прошедших месяца я неплохо работал, но к концу дня меня уже настолько успевают издергать и оплевать, что вечером я почти ничего не могу сделать. А время идет, проходит впустую, безжизненно. Словом, вернемся к эпиграфу и – хватит об этом.

Я писал также, что ко мне хочет приехать мама. С одной стороны, меня это радовало: мне было бы не так одиноко. С другой – я боялся, что ее приезд отнимет остаток времени на собственные занятия и снизит и без того мизерные темпы моей работы.

Папочка, мне очень понравились твои стихи в “Знамени”. Я их знал, но перечел с большим пониманием и чувством. Только одно – “Разлука” – меня не тронуло. Причина – чуждое мне сравнение (вернее, сопоставление) пустыни и моря и развернутое растолковыванье их сходства с тоской, проведенное по формальным признакам.