«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Конкретность моего впечатления от пустыни в Монголии, рядом с которой я жил, не позволяла сочетать ее с морем, всегда для меня радостным, и с тоской разлуки несопоставимым. Я вспоминал, как море мерещилось за сосновым лесом в папиных стихах 1941 года “Сосны” живым олицетворением детских воспоминаний.

Пустыня же – совсем особая статья, – писал я ему. – Приезжай полюбоваться! Она предельно скрытна и замкнута, в целом и в любом кусочке (вроде песчаного наноса), недружелюбна и неподатлива. Словом, для меня “нарез по сердцу” в следующем стихотворении – несравнимо значительнее четырех четверостиший в середине “Разлуки”.

Но это – ерунда в сравнении с той благодарностью тебе за существование присланного мне, которую я все время ношу.

Папочка, очень бы хотелось узнать от тебя самого, что ты делаешь и близок ли уже Юрий Андреевич к своему насильственному концу, в том же журнале анонсированному.

Мельком я спрашивал, передала ли ему мама “мои плохие стишки”. Она писала мне, что отдала машинистке тетрадку, которую я ей прислал, и собирается дать их почитать папе. Я уже читал ему что-то из них в феврале. Конечно, меня живо интересовало, какого он о них мнения. Но я не знал тогда так, как знаю теперь, каких мук стоило папочке откликаться на присылаемые ему стихи молодых поэтов, а тем более близких ему людей, вроде Жонечки в 1934 году или меня в 1954-м. За свою жизнь он написал множество писем, в которых жаловался на то, что ничего не понимает в поэзии и не хочет понимать, потому что у него стихи возникают не из особого знания законов поэтики и любви к стихосложению, а совсем по другим причинам. Объясняться по этому поводу значит писать исследования о том, как и из чего в его случае рождается поэзия. Об этом в свое время была написана “Охранная грамота”. Особенно он был строг к чужим стихам в период работы над романом.

Папа несколько раз принимался писать мне, но не посылал писем, боясь меня обидеть. Одно из них, по-видимому отвергнутое им, сохранилось в бумагах Ольги Всеволодовны Ивинской и было изъято у нее в 1960 году при аресте. Оно уже было вложено в конверт с адресом, но почему-то не отправлено. Может быть, Ольга Всеволодовна случайно забыла это сделать, если папа просил ее об этом, и потом потеряла его, а может быть, он сам раздумал его мне посылать – и оно попало к ней. Не знаю, что предположить. Вот оно.

27 июня 1954. <Переделкино>

Дорогой Женичка!

Мама дала мне твои стихи с просьбою прочитать их и написать тебе что-нибудь о них. Я всегда боялся этого и уклонялся не оттого, что не допускал мысли, чтобы они были хороши или даже очень хороши; но если бы даже у тебя открылся дар гениальности и именно стихи явились его выражением, и это случилось бы еще при моей жизни, я обязательно прозевал и проморгал это, так совсем совсем по-другому, чем принято, смотрю я на искусство и в особенности на то, что называется стихами, поэзией, литературой.

Например, чтобы недалеко ходить, пожелание Маяковского, чтобы поэтов было много и разных, или возня Горького с молодыми литераторами, учреждение литературных институтов, воспитывание кадров и прочая, совершенно непонятно мне. Так могли желать только плохой поэт и плохой писатель. Это так же странно, как думать, что много богов во много раз лучше, чем один бог, или что чем больше будет отцов у человека, тем лучше. Мало ли что можно пожелать? Например, если бы на деревьях росли жареные сосиски, это, наверное, было бы очень удобно, но едва ли земля выиграла, если бы вся превратилась в кухмистерскую.

Есть множество людей, которые читают и пишут стихи, собираются, любят поэзию, знают поэтов, знают, что хорошо и плохо. Множество моих знакомых, ты и круг твоих друзей – люди этого порядка. Я всегда чувствовал себя чужим и смущался в таком обществе. Мне не доставало начитанности этой среды, принятых ею мерил, ее условного понимания, воображаемой ее твердой почвы.

Я не знаю, что хорошо, что плохо, даже в таких определенных, осязательных и действительных, имеющихся на свете искусствах, как музыка и живопись. Что же мне сказать о таком расплывчатом, лишенном основ и очертаний, несуществующем призраке, как поэзия? Мне кажется, всегда, и особенно у самых больших, она являлась взамен чего-то другого. И только когда она заменяла какую-то неизвестную редкую драгоценность, когда она возникала вместо какой-то великой музыки, великой живописи, великой жизни или великой деятельности, – величие дела, которое она заменяла, придавало ей состоятельности, нисколько не прибавляя определенности и самостоятельного значения.