«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Может быть, все-таки сработало папино письмо к Маленкову – это было время, когда Хрущев начал сокращать безмерно разросшуюся армию, тяжелым бременем своих расходов давившую на его планы экономического расцвета. Меня вызвали в Читу на Военный совет округа, и я давал объяснения по поводу своих претензий. Вместо того чтобы переводить на новое место или отдавать под суд, меня уволили по сокращению штата в чине инженер-майора.

Сборы и сдача дел несколько задержали мой отъезд в Москву. Мамочка ждала меня. Мы еще успели получить встревоженное письмо от папы.

14 ноября 1954. <Переделкино>

Дорогие мои!

Простите, что задерживаю ноябрьские деньги. У меня в этом отношении заминка, которая продолжится еще не меньше недели.

О вас тут с разных сторон беспокоятся ваши друзья и знакомые, в переписке с которыми у вас наступил продолжительный перерыв, а меня ваше молчание не удивляет и не тревожит, не потому что я черств и нечувствителен, а потому, что и для меня время пролетает незаметно в делах и работе.

Я зимую на даче, здоров и чувствую себя очень хорошо. О происшедшем разговоре с Т<амарой> В<ладимировной> я упомянул вскользь и полушутя, не надо придавать этому никакого значения. Она и В<севолод> В<ячеславович> вернулись недавно из своих путешествий, мы встречаемся, у нас прежние отношения.

Все же как здоровье ваше, твое, Женя, и мамино? Крепко вас целую.

Ваш папа

Глава VII (1955–1959) Последние годы

В сорокаградусные морозы мы выехали на поезде до Иркутска, откуда полетели в Москву.

В один из ближайших дней я был в Переделкине. Действительно, наново отремонтированная дача была великолепна. Появились три новые комнаты, ванна, центральное отопление, водопровод, в папином кабинете наверху и в столовой настелили паркет. Выкрашенный в темно-коричневый цвет, с белыми рамами и перилами лестниц, дом был очень красив, наряден и производил совсем другое впечатление, чем старый. Был приведен в порядок участок, от калитки к террасе вела вишневая аллея, в лесной части расчищены дорожки для прогулки. Когда я приехал к папе, он как раз отправлялся гулять. Мы ходили по этим дорожкам и разговаривали.

Еще в Кяхте мне приходило в голову, что я могу папе чем-то помочь, быть ему полезен – может быть, об этом со мной заговаривала мама. Появлялась мысль о сыновнем долге перед ним. Но теперь я увидел, что папа по-прежнему не нуждается в моей помощи и готов свою самостоятельность от меня отстаивать.

Он заканчивал вторую редакцию последних глав романа и собирался вскоре начать его окончательную отделку. Он говорил, что роман неожиданно для него самого стал развитием основной традиции евопейской литературы, поскольку жизнь в нем изображена глазами лишнего человека. Юрий Андреевич оказался в ряду таких героев, как Гамлет и Дон Кихот, и во второй части в нем явственно проступили черты этих характеров, которые в силу своей социальной незаинтересованности в настоящем видят его незамутненным взглядом и по праву становятся судьями будущего. “Свет во тьме светит, и тьма не объяла его”.

Вторая часть теперь казалась ему главной и более существенной, чем первая: в ней вскрывались источники действительной жизни человеческого духа, таинственной и сокровенной, прячущейся в потоке привычной повседневности.

Папа рассказывал мне о слухах, дошедших до него и промелькнувших где-то в западной прессе, о выдвижении его кандидатуры на Нобелевскую премию. Он говорил, что присуждение влечет за собой поездку за границу и выступление, и особенно остро воспринимал свою несвободу и связанность судьбою остающихся тут заложников его поведения. Ему стало известно, что Нобелевский комитет запрашивал относительно него правительство, и что Союз писателей ответил, будто в этом году они собираются выдать Пастернаку Сталинскую премию за переводы, а на Нобелевскую предлагают Шолохова. Он с облегчением узнал, что премию в этом году присудили Хемингуэю.

Что до моих стихов, то разговоров о них было несколько. В тот раз папочка снова говорил мне о свободе языка, сказавшейся в них и его обрадовавшей, о естественности речи.

Потом разговор перешел на тему о профессионализме и дилетантизме в поэзии, и я спросил у отца, не является ли некоторое косноязычие Тютчева и Баратынского признаком их гениальности.

– Нет, – сказал он, – это признак дилетантизма. Профессионал не может себе этого позволить.

Речь зашла о Пушкине. Мы шли вниз по улице от трансформаторной будки к калитке дачи, и я восхищался стихотворением “Зачем крутится ветр в овраге”.

– Это Пушкин, который начитался Шекспира, – сказал Боря. – И у него в каждой строчке – отдельная глубокая мысль, – целая поэма, – предельный лаконизм выражения.

Может быть, тогда же он повторил удивившие меня своей настоятельностью слова:

– Помни, Женя, – если ты будешь когда-нибудь писать обо мне, – что я никогда не был максималистом. А обо всем остальном можешь говорить про меня все, что хочешь.