«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Летом 1955 года папа наконец дал в перепечатку вторую книгу “Доктора Живаго” и в августе принялся за перевод “Марии Стюарт”. Вернувшись после двухмесячного перерыва к роману и просматривая машинопись, он стал понемногу вносить новые исправления в текст, которые в ходе работы принимали все более кардинальные формы. Многие куски были переписаны заново, другие – вычеркнуты. В декабре эти тетради, которые папочка называл “мазней”, были перепечатаны начисто Мариной Казимировной Баранович. Возвращая их Боре, она попросила подарить их мне, что он и сделал. Я безумно любил смотреть, как шла на этих страницах папина работа, как убирались подробности, и на глазах приобретали очерченность и пластическую выпуклость сцены и разговоры. Часто бывало жаль отдельных деталей и выкинутых страниц, они открывали потайные логические ходы или развитие характеров. Как мы смеялись над шуточным стишком Юрия Живаго:

Раз у нувориша
В праздник Рождества
С бедною Маришей
Я пилил дрова.

Мне жалко, что папа его выкинул при перепечатке, но я согласен, что это действительно замедляло стремительный ход последних глав.

В начале 1956 года папа предложил рукопись романа в редакцию “Нового мира”. Может быть, это было 19 января, когда он задержался по делам в городе и не успел, как собирался, забежать к нам?

20 янв<аря> 1956. <Переделкино>

Дорогие мои Женя и Женя!

Я вчера, 19-го, будучи в городе, хотел завезти вам деньги, но их оказалось не так много, чтобы можно было сделать это безболезненно и без неприятностей.

Во вторник 24-го вам обеспечена тысяча (я помню, Женя, твою просьбу о полутора, и если передатчиком буду я, а не Зина, я постараюсь эту просьбу исполнить, – в противном случае придется удовлетвориться тысячей, к которой я потом прибавлю недостающее).

Наверное в середине или конце будущей недели (22–29), если попаду в город, навещу вас.

Я здоров и, как всегда, очень занят. Но об этом поподробнее при свидании.

Крепко вас обоих целую.

Ваш Боря.

Я уже давно просил папу отказаться от своей помощи маме, потому что достаточно зарабатывал сам и мог ее прокормить. Конечно, когда я был военным, я получал много больше, чем теперь как преподаватель техникума, но так как мы жили вместе с мамой, нам бы хватало, но папа всякий раз воспринимал такие разговоры как оскорбление, хотя временами ему было не очень просто поделить свои нерегулярные доходы на три семьи, избалованные его щедростью.

Однажды папа пожаловался, что ему трудно ездить в город по делам, а доверенные дорого обходятся. Смеясь, он спросил меня, как я думаю, какую часть заработанных денег ему приходится отдавать на сторону.

– Наверное, половину? – предположительно сказал я, почувствовав по его вопросу, что много.

– Если бы только половину, – махнув рукой, сказал он. – Гораздо больше.

Я с горячностью предложил ему свою помощь и получил в ответ:

– Пока я жив, – сказал он, – ты в эти дела не суйся. И не думай, что я тебя обижаю этим, – это моя забота о тебе.

Сейчас, по прошествии почти сорока лет, я понимаю, в какое чудовищное сплетение я по наивности собирался залезть. Несколько обидевший меня отказ был действительно папиной заботой о моем спокойном и понятном мире, в котором он и для себя что-то находил и берег.

Весной 1955 года окончил школу мой младший брат Лёнечка. Его мечте о музыке, которою он страстно увлекался, не суждено было реализоваться. Она не встречала сочувствия у Зинаиды Николаевны, которая говорила, что это просто зависть к Стасикиному фраку. В то время Станислав Нейгауз уже стал знаменитым пианистом и выступал с концертами, на которые ходили всей семьей. Лёню не учили музыке с детства, и он занимался ею самостоятельно. Папа очень радовался его успехам и говорил, смотрите, он уже Шопена играет. Кроме того, Лёня рано увлекся техникой, и казалось естественным стать ему инженером. Он выбрал Бауманский институт. Он очень хорошо учился в школе и думал, что легко сдаст экзамены. Его спокойная уверенность в своих силах нравилась папочке. Однако на первом же экзамене Лёнечку с полной наглостью срезали и поставили двойку. Зинаида Николаевна считала, что в этом виновато Борино имя. Действительно, Бауманский институт был учреждением с сильной и из года в год возраставшей секретностью, и отбор поступавших производился не по отметкам на экзаменах и школьным аттестатам, а по личным делам.

Я убеждал Леню и папочку, что ему надо поступать на физфак МГУ, где его знаменитое имя может иметь только положительное значение.

Напуганные неудачей с Бауманским институтом, Лёня и Зинаида Николаевна со всех сторон стали получать сведения о блатном характере приема также и в университет. Но подобные пути были недоступны ни Зинаиде Николаевне, ни мне и моим знакомым. Возможность была только одна: хорошо подготовиться к поступлению. Папа писал мне об этом:

3 марта 1956. <Переделкино>

Дорогой Женя!