«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Вот тетрадка, которую вы просили. Но свою соответствующую вы, несомненно, куда-нибудь заложили. Верните мне этот экземпляр, когда разыщете свой собственный.

Кроме того, выдайте все-таки Юрию Михайловичу два томика Рильке, II-й и VI-й. Очень прошу.

Боря

Для предисловия к готовившемуся сборнику папа перечитывал Рильке и просил у меня томики его последних стихов и поэтических переводов. Я после войны купил шеститомное лейпцигское издание Рильке и мы с папой им пользовались сообща. Через некоторое время он нашел у букинистов четыре тома того же издания из библиотеки Алексиса Раннита[376], а недостающие продолжал брать у меня.

У папочки после войны не было сил и желания снова собирать библиотеку. Но его всю жизнь сопровождало несколько книг, с которыми он не расставался. Из них я брал у него “Повесть о двух городах” Диккенса на английском и Антологию английской поэзии в серии “Альбатрос букс”. Обычно он давал их ненадолго и вскоре напоминал сам, чтобы я их вернул. Но он с удовольствием подарил мне со своей полки томик стихов Дж. М. Гопкинса и Томаса Харди[377] и не помню какой из романов Антони Троллопа, который он потом взял у меня обратно. Через несколько лет папа принес мне две книжки Дилана Томаса[378], которого очень хвалил.

Однажды, когда у меня в гостях сидел Виктор Хинкис[379], Лёнечка неожиданно привез мне небольшую английскую книжку и сказал, что папа велел ее прочесть и, не задерживая, вернуть обратно. Ничего не подозревая, я дал книгу Хинкису и вышел проводить Лёнечку. Вернувшись, я спросил его, что это за книжка, на что он, отводя глаза, смущенно сказал: “Какая-то сказка про животных”. Это была “Animal Farm” Оруэлла, которая произвела на меня незабываемое впечатление.

В октябре 1956 года папа предложил мне два билета на премьеру “Ромео и Джульетты” в Вахтанговском театре с Любимовым и Целиковской в главных ролях. Я позвал с собой Алёнушку. Как хорошо звучал папин текст, узнавались характерные для него слова и обороты, чувствовалось его живое присутствие – актерский сбой стихотворного ритма ощущался как фальшивый звук в музыке, как личная боль. Сразу вспомнилось, как мы с мамой впервые читали его военной зимой в Ташкенте, в ночь под Новый 1943 год.

Для нас с Алёнушкой этот спектакль стал знаменательным днем. Провожая ее ночной Москвой домой, я получил от нее согласие вскоре пожениться.

Сказали об этом родителям. Мама позвала ее к нам в гости 28 декабря на свой день рождения. Приходил папочка, был Миша Поливанов. Аленушка разливала чай, как будущая хозяйка дома. Папа очень радовался, глядя на нас, и говорил:

– Как хорошо, ведь у вас обоих были такие замечательные дедушки.

Мамочка вспоминала, как они с папой ездили к Густаву Густавовичу Шпету в гости в начале 1920-х годов, как, провожая их и подсаживая на извозчика, Густав Густавович сказал ему строго:

“Ты поосторожней, не вывали – жену Цезаря везешь!” Возможно, что мама носила тогда меня.

В середине февраля 1957 года, когда мы поженились, Зинаида Николаевна предложила нам с Алёнушкой пожить в Переделкине, пока они на некоторое время перебрались в Москву. Шли репетиции “Марии Стюарт”, и папе надо было бывать на них.

Утром мы вместе ездили в город, Алёнушка – в университет, я – в техникум. Потом возвращались назад к Татьяне Матвеевне[380] в жарко натопленные и чисто прибранные комнаты. Нас устроили в маленькой гостиной с роялем, кормили вкусным обедом.

Но в Москве папа заболел. Однажды утром, когда мы еще спали, нас разбудила приехавшая в Переделкино мама, встревоженная тем, что папе стало очень плохо. Она договорилась со знаменитым доктором И. Г. Баренблатом[381], чтобы тот его посмотрел.

Мне надо было срочно отвезти его к папе в Лаврушинский переулок.

Папа кричал от боли. Я остался у него после ухода врача, который снял острый приступ, но потребовал срочной госпитализации. Когда ему стало легче, папочка позвал меня к себе и стал расспрашивать о наших делах. Я развлекал его разговором на разные темы и вдруг перешел на рассказ, который только что слышал от Симы Маркиша о намерениях Сталина, прерванных его смертью, выслать всех евреев из Москвы на Дальний Восток. Боря помрачнел и резко остановил меня:

– Чтобы ты при моей жизни не смел мне об этом говорить. Ты живой человек! И нам с тобой нет до этого дела.