«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Вскоре я был у него в Переделкине. Он дал мне тогда с собой беловую тетрадь “Когда разгуляется” – посмотреть стихи и переписать. Среди них была “Вакханалия”. Он рассказывал нам потом, когда мы с Алёнушкой ездили возвращать тетрадь, что композиционным моментом этого стихотворения было дать освещение снизу: свечки в храме, театральная рампа, краска стыда, заливающая лицо.

Про “Золотую осень” он сказал:

– Осень я всегда воспринимал как музей. Под ногами ковры, каждое дерево – произведение искусства, их рассматриваешь, как картины, одно за другим.

Он спрашивал, надо ли вставлять в стихотворение “Снег идет” после слов:

…с ленью той
Или с той же быстротой

Может быть проходит время строчку:

Или как слова в поэме?

Мне казалось, что без этих слов лучше, – поразительное сопоставление снегопада и хода времени звучало более отчетливо. В рукописи этих слов еще тогда не было, они были вписаны позже.

В стихотворении “Ненастье” были такие строки:

Потный трактор пашет озимь
В восемь дисков и борон.

Я сказал папе, что, по-моему, трактор боронит землю “дисковыми боронами” и что надо было бы исправить. Он мне ответил, что считает, что бороной называется только рама с зубьями, прицепляемая позади дисков. Может быть, он был прав, но через некоторое время я с удивлением увидел в его тетради свой вариант:

В восемь дисковых борон.

Мы привезли из Мукачева черенки замечательной герани самых разных оттенков, которыми были украшены все балконы и окна Закарпатья, и поделились ими с папой. Наши герани прекрасно прижились. Зинаида Николаевна заказала специальные подоконники под цветы, и вдоль всего большого окна столовой были расставлены красные, розовые и белые герани, которые удивительным образом соответствовали словам из написанного за полгода до этого стихотворения:

К белым звездочкам в буране
Тянутся цветы герани
За оконный переплет.

Папа всегда считал, что написанное предваряет жизнь.

Он рассказывал тогда, что вскоре должен выйти “Доктор Живаго” у Фельтринелли, в Союзе писателей очень встревожены этим – и у него неприятности. Но, как всегда, это было сказано мельком, между прочим, чтобы не волновать нас, и я не стал его расспрашивать. А у него в действительности были в это время страшные дни…

Уже зимой, когда первые бури несколько улеглись, отец рассказывал нам, как его вызывал к себе заведующий Отделом культуры ЦК Поликарпов, называл предателем и двурушником и грозил арестом, требуя подписать письма с протестом против изданий “Доктора Живаго” за границей и возврата рукописи.

– Вы что же – против Октябрьской революции? – спросил он.

– Как вы догадались, Дмитрий Алексеевич! Как вы все правильно поняли!

Этот диалог теперь лишился той страшной откровенности, характерной для отца, а у меня вызвавшей тогда чувство разверзающейся бездны.

У нас той осенью родился Петенька.

Когда это случилось, папа позвонил мне по телефону. Он как будто огорчился, узнав, что мы уже назвали сына Петей, и сказал, что ничего не имел бы против, если бы мальчику дали имя Борис. Ведь он тоже назвал Лёню в честь дедушки, когда тот еще был жив. Меня это взволновало и я обещал, что его именем мы назовем своего следующего сына, а этот уже девять месяцев был Петенькой и называть его по-другому теперь не получится.

Алёнушка на целый месяц задержалась в больнице, и папа послал нам с ней поздравительное письмо.

26 ноября 1957. <Переделкино>

Дорогие Алёнушка и Женя, поздравим друг друга и примем друг от друга поздравления с рождением маленького Петеньки. Как во всех серьезных и чудесных случаях жизни, все слова тут лишние и страшно навязчивым вмешательством сглазить это милое, новое и так доверчиво начинающееся существование. По всем правилам Вам полагается, Алёнушка, подарок, на зубок родильнице, извините, что я это сделаю в бестактной денежной форме, по недогадливости и из боязни, что мы достанем Вам что-нибудь ненужное, в то время как Вам необходимо что-нибудь другое. Желаю Вам поскорее оправиться и окрепнуть.

Ваш Б. П.

В декабре, вскоре после того как Алёнушку выписали из родильного дома, неожиданно, без предупреждения пришел папа, чтобы поздравить нас и посмотреть на Петеньку. Но Аленушка ушла в университет сдавать Радцигу[382] греческих авторов, которых совсем почти в ту осень не читала, я был на работе, мама тоже куда-то ушла. С Петенькой оставалась Марина Густавовна – мы попросили ее подменить Алёнушку. Боря около часу разговаривал с нею, ожидая возвращения кого-нибудь из нас. Марина потом рассказывала, как папочка говорил ей, что рождение Петеньки для него большая радость и этот ребенок – награда нам за все те горести, которые он, папа, причинил нашей семье.