«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Когда мы были у папы второй раз, он был гораздо оживленнее. Лежал в пижаме поверх застеленной кровати и рассказывал о готовящемся в Америке издании романа в “Пантеон букс” у Курта Вольфа. Кроме того, он поразил нас историей, как к нему приходил сюда Федор Панферов, главный редактор журнала “Октябрь”. В прошлом году по его заказу папа написал странное, почти издевательское стихотворение “В разгаре хлебная уборка”. Теперь Панферов предлагал отцу после больницы ехать с Ольгой Всеволодовной в Баку на нефтяные промыслы. Там его поместят в прекрасные условия, и он сможет собрать материал о героическом труде наших нефтяников и таким образом загладить все грехи. Нам с мамой это предложение показалось совершенно диким, папа соглашался с нами, но жаловался на настойчивость Ольги Всеволодовны, убежденной в том, что только так его можно спасти.

Не помню, рассказывал ли нам тогда папа, что Панферов сам был очень болен тогда и собирался ехать лечиться в Англию. Может быть, он хотел своим предложением завоевать Борино доверие, потому что вскоре Панферов, действительно оказавшись в Оксфорде, шантажировал Лиду, пугая ее страшными последствиями, которые будет иметь для Бориной судьбы издание “Доктора Живаго” у Коллинзов, и требуя ее активного вмешательства. Ей хватило смелости отказаться участвовать в этих делах, и она уговаривала папочку не ездить в Баку, опасаясь за его здоровье. “Я очень рад, что вы так хорошо поняли все эти выдумки”, – писал ей папа осенью.

Когда мы собрались уходить, папочка надел пальто и вышел нас провожать. Он опирался на палку, и каждый шаг был ему мучителен. По дороге он рассказал нам, как в раннем детстве ездил сюда, в Давыдково, с отцом на дачу к издателю Петру Петровичу Кончаловскому. У него было три сына, младшему из которых – Мите поручали нянчить маленького Борю, а старшие уходили играть в свои игры. Мите было скучно с ребенком, и он сердился на него за то, что он не давал ему участвовать в развлечениях старших братьев. Это был тот самый Дмитрий Петрович, историк Рима, у которого мы жили в Огневском овраге летом 1929 года и чьих книг о судьбах России, написанных в Париже, мы еще не знали.

Расставаясь, папа дал мне пачку писем, чтобы я отправил их в Москве.

Летом 1958 года мы жили в деревне Лапино, снимая комнату в избе. Я уезжал на целый день в Москву, в Энергетический институт, куда меня взял инженером Л. С. Гольдфарб. Часто я ехал до Переделкина и навещал папу. Когда у Зинаиды Николаевны поспевала клубника, меня нагружали ею, и через Баковку я ехал в Перхушково. В саженном фон-Мекковском сосновом лесу меня встречала Алёнушка с коляской. Там водились лоси и подходили к нам совсем близко. Лето было дождливым, грозовым и грибным.

По возвращении в Москву папа снова давал мне тетрадь “Когда разгуляется”, чтобы я переписал себе его новые стихотворения.

Среди них было удивительное “Пронесшейся грозою полон воздух…”

Отец не посвящал нас в треволнения, связанные с изданием романа за границей, тщательно оберегая от беспокойств за него. Но и в действительности этот год прошел сравнительно спокойно. Поэтому известие о том, что ему присудили Нобелевскую премию, было встречено нами с восторгом – как несомненная победа. Казалось, что честь, выпавшая русской литературе в его лице, должна стать общей радостью и праздником. Взволнованные, мы долго гуляли с Мишей Левиным по темным московским переулкам, считая, что Нобелевская премия – надежная защита от любых нападок завистников и недоброжелателей.

Как нам было стыдно своей радости, когда на следующий же день в газетах развернулась подлая кампания, объявившая Нобелевский комитет орудием Холодной войны.

Мы с мамой и Алёнушкой вечером того же дня поехали в Переделкино. Папочка был бодр, внутренне собран и приподнят. Он не читал никаких газет и говорил, что занят переводом “Марии Стюарт” Словацкого – третьей “Марии Стюарт” в своей жизни. Первая была – Суинберна, вторая – Шиллера и вот теперь – Словацкого. Шутил, что так привык и сжился с ней, что она ему кажется членом семьи – бедной Манечкой.

Первым делом он осведомился, не отражаются ли эти события на моих делах в институте. Узнав, что нет, сказал, что у Лёнечки в университете тоже все спокойно. Он процитировал нам по-французски текст телеграммы, которую послал в Стокгольм: “Infiniment reconnaissant, touché, fier, étonné, confus”[384]. Мы грустно посмеялись с ним над тем, что в газетах миллионными тиражами теперь были опубликованы в отзыве “Нового мира” как раз те самые места из романа, которые год назад пугали редакторов в Гослитиздате, и их собирались как-нибудь отредактировать или совсем изъять. И именно их прочли теперь читатели, не знакомые с остальным текстом романа.