«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Зинаида Николаевна рассказывала, что вчера приходил Федин и, едва поздоровавшись и не поздравив ее с именинами, на праздновании которых всегда бывал в доме, прошел прямо наверх к Боре. После довольно громкого разговора, отголоски которого были слышны в кухне, ушел. Ей не понравилось выражение его лица, и она кинулась к Боре. Он лежал без сознания. Когда он очнулся, то сказал, что Федин приходил уговаривать его отказаться от премии и грозил страшными последствиями. Но он готов на все, а от премии не откажется и не станет плевать в лицо тем, кто хорошо к нему относится.

В понедельник 27 октября папа приезжал в Москву и заходил к нам. На этот день его вызвали в Союз писателей на объединенное заседание президиума. В последнюю минуту он почувствовал себя плохо и не решился подвергаться этому испытанию. Председательствовал на собрании его бывший друг Николай Тихонов.

Мы отпаивали папу чаем, а он рассказывал нам, что послал на заседание письмо, состоящее из восьми пунктов, в которых объяснял причины своего поведения. Это письмо отвез в Союз писателей Кома Иванов. Взволнованный и несчастный, папочка перечислял нам эти пункты.

Сначала он писал, что надеялся, что его радость по поводу выбора Нобелевского комитета разделят с ним его товарищи, потому что эта премия присуждена не только ему, но всей той литературе, к которой он принадлежит, и ничто не заставит его отказаться от этой чести. В его открытой готовности вынести все лишения он просил видеть не дерзкий вызов, но долг смирения. Деньги Нобелевской премии он согласен отдать в Советский комитет защиты мира.

(В наших газетных статьях его телеграмма с благодарностью Нобелевскому комитету трактовалась как доказательство его продажности.)

Кроме того, писал он дальше, премия дается не только за роман, но за всю совокупность творчества, как это обозначено в ее формулировке.

Роман был передан им итальянскому коммунистическому издательству и именно в то время, когда предполагалось его издание в Москве, и он был готов выправить все неприемлемые места, рассчитывая, что его коснется дружеская рука критика, а не экзекутора. Возможности советского писателя представлялись ему шире, чем оказались на самом деле.

Он возражал против отождествления своего героя и его высказываний в романе с авторской позицией, а под конец заявлял, что не ожидает справедливости в вопросе о его исключении из Союза писателей. Они, конечно, могут сделать с ним все, что хотят, хоть расстрелять, но это не прибавит им ни счастья, ни славы. Он их заранее прощал, но предупреждал, чтобы они не торопились с исключением, потому что все равно через несколько лет им придется его реабилитировать – в их практике это случалось не раз.

Папа перечислял нам эти пункты по памяти, у него не осталось копии письма, я подсказывал ему то, что, мне казалось, можно было сказать в его защиту. Он соглашался. Так, я напоминал ему, что его кандидатура уже раньше, еще до написания романа, неоднократно выставлялась на Нобелевскую премию и не нужно связывать их напрямую, как причину и следствие. Он сказал, что написал об этом, и сам вспоминал дальше, как Горький в свое время даже хлопотал о том, чтобы советские писатели сначала публиковались за границей, чтобы можно было получить всемирное авторское право, и хотел таким образом издать “Охранной грамоту” в Германии.

Текст этого письма был зачитан на заседании президиума Правления, которое единогласно исключило его из членов Союза писателей. Оно читалось потом на собрании Московской писательской организации, его цитировали выступавшие, но в архивах Союза мне не удалось его найти, сколько я ни искал, ни сам, ни через других людей. Искренность и гордая независимость, сказавшиеся в нем, логика здравого смысла и благородство, которые все старались тогда подавить в себе в самом зачатке, вызвали страшное раздражение у писательских авторитетов, и они уничтожили все копии этого письма, которое называли “иезуитским”.

(В самое последнее время машинописную копию этого письма удалось найти в Президентском архиве.)

Мы с Алёнушкой снова ездили к папе на следующий день. Маленькая комната с роялем была занята присланной к папе литфондовской врачихой. Она ходила обедать и ужинать в дом творчества, остальное время одиноко сидела у себя. У всех в доме это вызывало недоумение, зарождались подозрения о ее истинной деятельности. Как-то, уговорив ее пойти погулять, Зинаида Николаевна с Ниной Табидзе кинулись проверять ее приборы и аппаратуру, считая, что найдут там подслушивающие устройства. Но ничего такого там не оказалось.

Папа предполагал, что присутствие врача в доме объясняется его жалобами на плохое самочувствие, о котором он писал, отказываясь присутствовать на заседании президиума. У него действительно оказалось повышено давление и болели левое плечо и лопатка. Докторша нашла у него переутомление и велела поменьше работать. Но для папы было всегда наоборот – только работа давала ему хорошее самочувствие, без нее он заболевал.