«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

К нам пришел Миша Левин, и, чтобы не томиться тревогой дома, мы бродили в ожидании по улицам. Только неделя прошла с тех пор, как мы, счастливые, так же гуляли с Мишей, узнав о присуждении премии. И вот теперь, униженные, уничтоженные, мы думали о противоестественности этого идиотизма, переживая жгучий стыд и боль. Посадив Мишу на метро, мы зашли к Леноре Густавовне. Она уже узнала от Л. В. Веприцкой[386], бывшей на собрании, что принята резолюция обратиться к правительству с требованием высылки Пастернака за границу.

На следующий день в институте меня неожиданно позвали к телефону. Раздался незнакомый женский голос, который сказал, что ей поручено сообщить мне, что ничего плохого не будет, и Борис Леонидович уже об этом знает и просил мне это передать. После этих слов повесили трубку. Я был в полном недоумении и до сих пор не понимаю, что это значило.

В воскресенье утром я пошел к Овадию Герцовичу Савичу посоветоваться, он сказал, что только что вернулся из Швеции Эренбург и зовет его к себе на дачу. Илья Григорьевич должен был вручать Ленинскую премию Лундквисту[387], но в Швеции страшный скандал в связи с делом Пастернака, квартет, приглашенный на церемонию, не пришел, и Лундквист отказался принять премию.

Вскоре за Савичем пришла машина из Истры, где его ждал Эренбург, и он предложил мне поехать с ним. По дороге Савич рассказал, как удивлялся Ландау[388], что в мире по-прежнему существуют подлецы и воры, когда он еще мальчиком читал про них у Диккенса.

У Эренбурга была великолепная дача, которую когда-то по маминой просьбе помогал ему строить мой дядя Сеня Лурье. Любовь Михайловна угощала нас луком-пореем, а Эренбург учил уму-разуму.

Он рассказывал, что в Швеции все радио и все газеты говорят с утра до вечера только о Пастернаке, и ему звонил по телефону один фермер и возмущался тем, что он разорится из-за этого – ему надо знать цены на зерно, долгосрочные прогнозы погоды и прочее, а все средства сообщения твердят только о Пастернаке.

Эренбург упрекал папу, считая, что тот делает все только себе во вред и даже от премии отказался совершенно не так, как нужно. Его прервал телефонный звонок Бориса Слуцкого, который спросил его, говорил ли он что-нибудь о Пастернаке.

– Я согласился поехать в Швецию, – ответил Эренбург, – только с условием, что ни слова не скажу о Пастернаке.

– Счастливец, – позавидовал Слуцкий, – а я не мог отказаться, и теперь мне не подают руки.

Повесив трубку и посочувствовав бедному Слуцкому, Эренбург рассказал о заступничестве Джавахарлала Неру, об интервью Хемингуэя, который предлагал Пастернаку свой дом на Кубе, и Стейнбека[389], заявившего, что нисколько не беспокоится за судьбу Пастернака, но возмущен поведением советских писателей, которые визжат и воют, как стервятники, впервые увидевшие вольный полет орла, о письмах Хрущеву в защиту Пастернака от обоих Хаксли[390] и разных пен-клубов.

Хрущев, конечно, не читал никаких писем, и ему не было до них дела. Но когда ему позвонил по телефону Неру, то нашим посольствам были даны распоряжения разослать официальные заверения в том, что жизнь, свобода и имущество Пастернака вне опасности.

Я спешил уехать, так как мне надо было пересказать все это папочке. Я думал, что это поддержит его и ему поможет.

Боря был в своем единственном черном выходном костюме и посреди моего рассказа побежал к Ивановым, чтобы внести какие-то исправления в составлявшийся Поликарповым текст письма. Он скоро вернулся и был очень обрадован известями о мировой поддержке и мнениями Хемингуэя, Хаксли и Стейнбека.

В тот день было напечатано его письмо к Хрущеву. Я не расспрашивал отца о нем и понимал, как тяжело ему было подчиниться еще одному насилию. Публикация сопровождалась иезуитским сообщением ТАСС о том, что Пастернаку не будут чинить препятствий в выезде за границу. Папа был этим встревожен и спросил меня, поеду ли я с ним в таком случае. Я с горячностью ответил:

– Конечно, с большой радостью, – в любом случае и куда угодно.

Он поблагодарил меня и грустно добавил:

– А вот Зинаида Николаевна и Лёнечка сказали, что не поедут со мной, потому что не могут покинуть родину. Ведь меня могут не пустить потом обратно.

Он рассказал, что его снова вызывал к себе Поликарпов и в ответ на папин вопрос, чем тот еще его порадует, потребовал, чтобы он помирился с народом.

– Ведь вы – умный человек, Дмитрий Алексеевич, – передавал нам папа свой разговор с ним. – Как вы можете употреблять такие слова. Народ – это огромное, страшное слово, а вы его вытаскиваете, словно из штанов, когда вам понадобится.