«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

В следующий раз мы приезжали к папе 10 февраля, когда справлялся день его рождения. При переводе старого стиля в новый в 1918 году прибавляли 13 дней – так папин день рождения вместо 29 января стал праздноваться 11 февраля. Вызывало удивление, что он разошелся при этом с днем смерти Пушкина, который по новому стилю отмечался 10 февраля, – по церковному календарю в день преподобного Ефрема Сирина. Только в последние годы папиной жизни была исправлена эта ошибка в пересчете. Так как он родился в XIX веке, то при переводе чисел надо прибавлять 12 дней, и тогда его день рождения по-прежнему совпадает с днем гибели Пушкина. Таким образом, в 1959 году именно 10 февраля за папиным столом собрался весь широкий круг его гостей: Г. Нейгауз, Тагеры, Ливановы, М. В. Юдина, Асмус, Галя Нейгауз со своей подругой и другие.

Удивительно было наблюдать папу на фоне этого общества. Казалось бы, все умные, значительные, блестяще образованные люди, но как они все тускнели и линяли перед ним! Молодая порывистость движений словно подталкивала его и устремляла вперед. Без малейшего напряжения его громкий гудящий голос наполнял дом и был слышен на улице. Он вел разговор за столом, давая ему свое направление, и о чем бы ни говорили – о музыке – Клайберне, о немецкой литературе или театре – все приобретало в его устах особую полнокровность и существенность, подымаясь от плоскости отдельных наблюдений или фактов в высокий мир далеко идущих обобщений и всеобъемлющей глубины. Всегда начиная со скромных признаний в некомпетентности и отказываясь высказывать свое мнение, он потом говорил так ярко, значительно и по существу, что все слова, только что сказанные умными и знающими людьми, рядом с ним сразу бледнели.

Зашел разговор о Томасе Манне, которым восхищался Генрих Густавович, о “Докторе Фаустусе”. Папа начинал с обязательной оговорки:

– Я, конечно, человек не начитанный и плохо разбираюсь в подобных материях, а вы все такие знатоки, как ты, Гарри, или ты, Женя, и все читаете и знаете. Наверное, вы правы, и я не могу с вами спорить, но я все-таки скажу, что не понимаю Томаса Манна и когда пробовал его читать, – а меня все уверяли, что это великолепно, – не мог продраться сквозь его описания и многочисленные подробности, ненужные, на мой взгляд, отвлекающие от существа, которое он хочет передать. Если он пишет, например, об утре, что оно было серое, туманное, сырое, промозглое и так далее и тому подобное – на три страницы одних прилагательных, – то мне это не нужно. Я вижу за этим просто неумение найти и выбрать то одно, необходимое определение, которое бы мне сказало все, что он хочет выразить, и которое единственно нужно – и больше никаких других. Целые ряды прилагательных вместо одного, ненайденного. Нужно найти именно его вместо всего перечисления, но он его не находит. И я не смог его читать, – несмотря на все рекомендации и чужие похвалы, – меня это раздражало, это – дилетантизм, неумение и беспомощность, мне это не нужно.

Я напомнил папе его старое восхищение “Буданброками” Манна, он согласился: так оно и было, но это был другой Манн, молодой, а тут – знаменитый писатель, который позволяет себе печатать черновики, зная, что его читатели всё одобрят.

Потом зашла речь о Федине, о его последней трилогии. Папа говорил:

– Советская литература – очень хорошая литература, она опирается на прекрасные образцы, берет их в пример. Но эта машина все время ломается и против воли работает неточно, допускает ошибки, и все что-то не получается. Вот берут такую прекрасную вещь, как “Капитанская дочка”, и печатают раз за разом – и все в порядке. Но когда печатная машина выдает сначала “Капитанскую дочку”, потом “Капитанского сына”, потом “Генеральскую дочь”, потом “Лейтенантского племянника”, то это уже просто неисправность и никуда не годится.

Папа быстро взбежал по лестнице к себе наверх и тут же ссыпался вниз с недавно полученными им переводами из Пушкина Рольфа Дитриха Кайля. Он очень хвалил их и стал читать на выбор разные места из перевода “Евгения Онегина”. Он задавал вопрос тем из сидящих за столом, кто не знал немецкого, – Гале Нейгауз и ее подруге, Зинаиде Николаевне и другим, – и просил угадывать, из какого места он читает, – так близко Кайль умел передать ритм и пушкинскую мелодию интонации. Ему в ответ читали эти стихи по-русски. Он по-детски радовался, по-видимому, он уже несколько раз пробовал эту игру, и всегда получалось. Папа также восхищался переводами Кайля своих собственных стихов и отметил, что Кайль прошел тот же путь в своем развитии, как и он сам: через Пушкина и Шекспира – к “Доктору Живаго”.

Роскошный обед шел своим чередом: обильные закуски, горячий суп, который папа неизменно проглатывал, обжигаясь и торопясь, пока он не остыл, нашпигованные рябчики – весь кулинарный ассортимент Зинаиды Николаевны, любящей вкусно угостить. Гости, особенно Мария Вениаминовна Юдина, отдавали ему должное, похваливая это “Божье даяние”.