«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Приехав к папе в следующее воскресенье, уже после публикации второго Бориного письма, мы с Аленушкой оказались невольными свидетелями того, как по дорожке сада один за другим стали приходить друзья – большей частью немолодые интеллигентные дамы. Они заходили – ненадолго и с опаской – проявить внимание, узнать, как и что. Папа некоторое время отсутствовал, разговаривали с Зинаидой Николаевной. Страшной печатью времени была боязнь тайных осведомителей и подозрительность друг к другу. Каждая из пришедших считала свои долгом предупредить хозяйку, что бывшая перед ней и недавно ушедшая – несомненный доносчик, и с ней надо быть осторожнее и ничего при ней не говорить. Не хочется ни называть их имена, ни, чтобы мои слова теперь, по прошествии стольких лет и при нынешней моде на разоблачения, могли служить материалом обвинений, но не могу без грустного смеха не вспомнить об этом. Когда пришел папа, гости поодиночке поднимались на несколько минут к нему наверх и, оглядываясь по сторонам, незаметно исчезали.

И мы совершенно напрасно смеялись над папиными гостями, потому что действительно эти визиты строго контролировались, и теперь мы встречаем их имена в документах Шелепина[391], представлявшихся в то время в ЦК. Слава Богу, никто из них не пострадал.

К концу декабря жизнь потихоньку вошла в прежнюю колею, и Новый год встречали тесной компанией.

Мы приехали к папе 1 января часам к двум, зная, что в три обычно обедают. Но оказалось, что обед запаздывал, так как все поздно встали после встречи Нового года.

Мы немножко погуляли, а потом сидели с папой в маленькой гостиной. В его словах сквозило мучительное чувство неуверенности и неустойчивости его положения, выбитость из работы. Рассыпан набор “Марии Стюарт” Шиллера в издательстве “Искусство”, из юбилейного многотомного собрания Шекспира выкинули все его переводы, и “Генриха IV” заказали переводить кому-то заново. Упоминание его имени в чужих статьях ведет к их запрету, в театрах сняты спектакли по его переводам.

Очень болезненно он воспринял мелькнувшее в западной прессе упоминание о том, что он плохо защищал Мандельштама перед Сталиным:

– Откуда могла взяться такая чепуха? Ведь о разговоре со Сталиным по телефону известно только с моих слов – то, что я рассказывал, – ведь не Сталин же распространял эти сведения.

И папочка стал рассказывать нам о том, как Мандельштам читал ему свое стихотворение о кремлевском горце, которое очень испугало отца, и он, рассердившись на Осипа Эмильевича, сказал, что это не литература, а самоубийство, и он не хочет принимать в этом участия и ничего не слышал. Велел его никому больше не читать.

При передаче своего разговора со Сталиным папа особенно старался нам объяснить, как его смутило отсутствие логики в вопросах. Сталин спрашивал, почему он не заступался за Мандельштама, тогда как он позвонил ему именно потому, что узнал через Бухарина о его заступничестве. Суть дела – что с Мандельштамом будет все в порядке – была высказана Сталиным в первых словах, так зачем же дальнейшие вопросы. Отец внезапно почувствовал за ними желание выпытать, насколько широко разошлось стихотворение Мандельштама. Боясь проговориться, он постарался как можно быстрее перевести разговор на другую тему и сказал, что хотел бы поговорить с ним о жизни и смерти, после чего Сталин сразу повесил трубку.

Я не буду воспроизводить этот разговор, он был дословно записан по его рассказу А. А. Ахматовой и Н. Я. Мандельштам. Сравнивая разные поздние версии папиных рассказов об этом разговоре с тем, как он передавал это нам, я пришел к выводу, что первоначальная запись абсолютно точна.

За обедом на вопрос о переводе “Марии Стюарт” Словацкого папочка сказал, что он уже окончен и сдан, договор заключен, но денег не платят. Все в такой неопределенности, что пусть уж случилось бы самое страшное, но поскорей. После его писем в газету все остановилось. Его исключили из Союза писателей – и это единственное, что ему известно о самом себе. Вероятно, от него ждут официального отречения от романа, но этого не будет. Вместе с ним пострадал Кома Иванов, которого по доносу Корнелия Зелинского[392] выгнали с работы из университета. Зелинский сказал на собрании московских писателей, что сын Всеволода Иванова перестал подавать ему руку после его статьи о Пастернаке, и припомнил к тому же, что Кома сводил внутреннюю эмиграцию с внешней, устроив во время приезда Романа Якобсона в Москву встречу с Пастернаком.