«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Папа по-детски радовался поздравлениям и подаркам, полученным им со всего света, показывал недавно появившуюся “Bildbiographie”[393], составленную Гердом Руге. Но при этом он неизменно выражал огорчение по поводу всеобщего в Европе и Америке интереса к его прошлому, многое из которого он хотел бы забыть, – к старым стихам и повестям, неудачным, по его мнению, фотографиям и даже дедушкиным рисункам с себя мальчика. Жаловался, что вот во Франции, в сборнике Ива Берже, такую белиберду нашли и напечатали – то, что он написал когда-то в альбом секретарше Гржебина в Берлине по поводу одной станции Untergrund’а[394]. – Но, слава Богу, что нашли только это, а не что-нибудь похуже из того, что я тогда писал.

Были получены поздравление и подарки от Неру, и папа собирался на другой день ехать в Москву на почту за посылкой от владелицы бензоколонки в Марбурге фрау Кете Беккер.

После обеда, когда гости разошлись, он рассказал нам, что некий испанец Хосе Вилалонга, желая заработать на нем пять миллионов долларов, организовывает его турне по Англии и Америке с циклом лекций о русской литературе. Я поинтересовался:

– Как он добьется того, чтобы тебя выпустили за границу? Но папу более всего возмущало бесцеремонное распоряжение его именем и намерениями, он собирался решительно отказать испанцу.

Он говорил, что получает множество писем с просьбами о денежной помощи – его во всем мире считают богатым человеком, а он дожил до того, что должен занимать у знакомых. Жаловался:

– Неужели я недостаточно сделал в жизни, чтобы на 70-м году быть не в состоянии обеспечить свою семью, и должен заново отыскивать средства к существованию.

Он сообщил нам, что ему уже делались недвусмысленные предложения помириться с Союзом писателей – они согласны вновь принять его:

– Наверное для этого надо принести публичные покаяния и отречься от романа, но они никогда от меня этого не дождутся.

История с Нобелевской премией глубоко сидела в нем. Особенно его мучило то, что он поддался испугу и жалости и опубликовал письма в газете – пошел против своих убеждений. Но он не говорил об этом в открытую и никогда не жаловался – это восстанавливалось из случайных обмолвок. Он ждал ответа на свои письма и возмущался элементарной невежливостью:

– Моему отцу в свое время великие князья письменно выражали благодарность по разным поводам, и даже Сталин считал не ниже своего достоинства исполнять мои просьбы о заступничестве за арестованных, но куда им до нынешних и до их величия.

Как-то он заезжал ненадолго к нам на Дорогомиловскую и рассказал, что его заставляют на время приезда в Москву премьер-министра Великобритании МакМиллана уехать куда-нибудь, чтобы избежать встреч с журналистами. Это вызывало в нем бурное негодование. Он возмущался бесцеремонным обращением с ним, ограничением его свободы и полным игнорированием его воли. Он видел в этом прямое оскорбление и насилие, которому становилось все труднее и труднее подчиняться. Такое вмешательство нарушало его рабочий распорядок, привычные занятия и устоявшийся обиход, которые были для него совершенно необходимы в то время, и менять их в угоду чужим желаньям не представлялось возможным.

Папа был увлечен открывшимся ему широким миром общения – после Нобелевской премии его и без того обширная переписка возросла в несколько раз. В иные дни он получал до 50 писем и считал себя обязанным на каждое отвечать. Это занимало много времени, и ему пеняли на то, что он зря растрачивается. Но папа и раньше никогда не позволял себе оставлять без внимания проявление уважения или любви, тем более – отвечал он на наши упреки – ему всю жизнь приходилось писать с оглядкой и потому многое из продуманного и насущного осталось незаписанным. Вот только теперь он может высказать это тем, кому это интересно и нужно. Он не хотел ехать в Грузию, куда его звала Нина Табидзе, чтобы не накапливать письма и не увеличивать своей задолженности.

Но пришлось уехать, и мы увиделись лишь вскоре после его возвращения в середине марта. Он рассказывал о полете на знаменитом тогда самолете ТУ-104, который он плохо перенес, о своих прогулках с Нитой Табидзе по городу, о Прусте, которого там, наконец, прочел до конца. Он хотел узнать, что такое найденное время у Пруста и понял, что это одновременное присутствие в каждом моменте настоящего двух времен, прошедшего и наличного, и через ежемгновенно существующее просвечивает воспоминание прошлого, связанное с происходящим невидимыми нитями ассоциаций. Такое понимание всегда было очень близко ему самому, и он старался передать в своей прозе и стихах ощущение слитности и нерасчленимого единства разновременных моментов существования.