«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

Отовсюду доходят сведения (и Лёня в этом уверен), что вопрос поступления в Университет – дело родственных и ведомственных связей, подкупа, всяческих происков и т. д. З. Н. готова состязаться в подмазывании нужных пружин, но не знает места приложения своей готовности. Меня все время винят, что я чего-то не делаю, не пишу нужных писем неведомо кому.

Мне кажется, – если бы можно было поручиться, что Лёню будут экзаменовать честно, не надо было бы никаких предварительных хлопот. Но ввиду таких опасений мне очень хотелось бы, чтобы в какой-то части, преподавательской, экзаменационной среды Лёню, очень немногословного и застенчивого, узнали и чтобы знакомство с тобою и Мишей Поливановым было бы первым шагом на пути такого будущего ознакомления. С другой стороны, и Лёня постепенно узнал бы, с кем ему предстоит дело и, если бы это явилось нужно, сказал бы мне, к кому мне нужно обращаться с просьбой или письмом. Помоги мне в этом отношении, я тебе буду очень благодарен, а о Мише нечего и говорить.

В четверг, 5-го, они созвонятся с тобой может быть утром и во всяком случае в 4 часа.

Целую тебя и маму.

Миша Поливанов недавно окончил физический факультет и мог рассказать Лёнечке о том, что это такое. Кроме того, он проверил его знания по математике. Позаниматься с ним физикой мы с папой попросили Мишу Левина, а готовить его по химии взялся я. Уроков химии у нас с ним было немного, Лёнечка хорошо слушал и понимал, но отвечал, смущаясь, очень коротко и верно. Миша Левин прекрасно написал в своих воспоминаниях о своем первом приезде в Переделкино и разговоре о физике с папочкой и Лёней. Как-то мы договорились с Лёней поехать к Мише в Абрамцево, куда тот приезжал на выходные дни из Иванова, где тогда преподавал. Лёнечка водил машину, и такая поездка была для него удовольствием. Однако это испугало Зинаиду Николаевну, о чем папа предупреждал меня запиской:

Женя, З. Н. плохо себя чувствует и просила Лёню не ездить в Абрамцево. Он заедет за тобой в городе на машине и вернется на дачу вместе с тобой.

В один из моих летних приездов в Переделкино папа позвал меня к себе наверх и рассказал о приезде к нему Серджо Д’Анджело, которому он передал рукопись романа. Он тут же заверил меня, что в этом поступке нет ничего незаконного, потому что роман будет напечатан в “Новом мире” и визит Д’Анджело происходил с ведома Союза писателей и в сопровождении официального лица. Теперь отец получил договор от миланского издателя Фельтринелли, который хочет издать роман на итальянском. Он спрашивал моего мнения относительно этого договора и показал мне его и свой ответ. Сказал, что советовался также с Лёнечкой, который полностью поддержал его.

Папино письмо было написано по-французски. Меня удивило в нем предположение, что если издание романа в России задержится и итальянский перевод выйдет раньше, это, несомненно, вызовет серьезные для отца последствия, но он уверял, что готов пойти на них ради издания своего главного произведения. Конечно, я полностью согласился с ним, тем более, что отзвуки угрозы, звучавшие в письме, мне казались в то время совершенным анахронизмом, и я думал, что ему уже нечего бояться. Недавний доклад Хрущева на XX съезде отметал все страхи, относя их ко времени “культа личности”. Теперь я не перестаю удивляться своему дурацкому легковерию и тому, насколько отец был прав в оценке происходящего.

Летом Лёнечка блестяще выдержал конкурсные экзамены и был принят в университет. О ходе его экзаменов я спрашивал папу из Коктебеля, где мы с мамой проводили то лето.

Я писал ему о нашей возобновившейся дружбе с Верой Клавдиевной Звягинцевой[374], которую папа очень любил еще с 1920-х годов, и передавал ему от нее поклон. Во время прогулки, на одном из полынных холмиков, я решился прочесть ей свои стихи, которые ей понравились. Она удивлялась сходству моего голоса с папиным и написала стихотворение “Человек, похожий на другого…”

До 1958 года я ничего не знал о полученном папочкой в это время письме “Нового мира” с отказом печатать роман. Но тяжесть чувствовалась тогда в папиных разговорах, вернее, в том, как он от них воздерживался. Мой день рождения 23 сентября 1956 года пришелся на самое тревожное время. Папочка был у нас в гостях, но ему было явно не по себе, что-то неблагополучное как будто висело в воздухе. У меня вырвалась из рук бутылка шампанского, и вино струей выбило на меня и на стол. Праздник не клеился. Разговоры с Мишей Поливановым и Симой Маркишем[375] были кратки и трагичны по тону. Папочка скоро ушел.

О рецензии из “Нового мира”, которая была подспудным событием этого неожиданно мрачного дня, он не обмолвился ни словом…

Осенью папа написал небольшой цикл новых стихотворений для составлявшегося в Гослитиздате сборника. Уже совсем больная Марина Казимировна Баранович перепечатала этот цикл и сшила тетрадки, которые папа дарил друзьям. Вероятно, такую именно тетрадку он прислал нам с шофером Юрием Михайловичем.

Евгении Владимировне или Жене, кв. 37, 5-й этаж.

Дорогие мои.