«Существованья ткань сквозная…»: переписка с Евгенией Пастернак, дополненная письмами к Евгению Борисовичу Пастернаку и его воспоминаниями

В альманахе “Стык” 1925 года были опубликованы две первые главы “Спекторского”, в частности любовная сцена Спекторского и Бухтеевой, которую папа думал включить в свой новый сборник, но отказался, сочтя ее слишком откровенной и натуралистической.

Четырехтомное собрание Андерсена 1895 года, подаренное мне в свое время папочкой, оставалось у нас среди немногих книг, уцелевших за время войны. Но после чтения Зинаиды Николаевны к нам вернулся только последний том со “Сказкой моей жизни”.

Этим летом у папы оживились отношения с театрами. В Малом собирались ставить “Макбета” с Мордвиновым[370], Рубен Николаевич Симонов готовил “Ромео и Джульетту”, МХАТ заказал папе новый перевод “Марии Стюарт” Шиллера. Как оказалось потом, договор с МХАТом и папина работа над переводом нанесли смертельную обиду Николаю Николаевичу Вильям-Вильмонту, чью “Марию Стюарт” МХАТ забраковал. Хотя позднее Николай Николаевич сумел частично компенсировать свою неудачу, опубликовав свой перевод в собрании сочинений Шиллера, но этот эпизод тем не менее положил конец отношениям старых друзей.

Папочка не мог предполагать такого поворота дел, когда соглашался на предложение МХАТа. Он радовался вовремя подвернувшемуся договору, который помог ему денежно окупить время, потраченное на окончательную отделку и перепечатку романа.

Взволнованный и, как всегда, очень занятой, он послал мне очередные мамины деньги через шофера. Мама была в это время в санатории в Малеевке.

5 июля 1955. <Москва>

Дорогой мой Женёк!

Прости, что не поднялся к тебе сам. Была куча дел в Москве. Недосуг мой только еще увеличился, много новых неотложных театральных предложений. Кланяйся маме и распорядись деньгами.

Твой папа

В это время начинались первые процессы по реабилитации репрессированных. Папочка нам рассказывал, как его дважды вызывали на Лубянку по таким поводам. Один был в связи с реабилитацией жены Сергея Сергеевича Прокофьева Лины Ивановны[371]. На вопрос следователя, каковы были его отношения с Линой Ивановной и что он может сообщить о ней, папа сказал, что это очаровательная женщина, умная и образованная и что у них в доме регулярно собиралось большое общество друзей, которые знали ее гораздо лучше, чем он, – и они могли бы больше рассказать о ней. Следователь попросил папу назвать этих людей, на что он ответил: – Нет, простите, я сначала спрошу у них, хотят ли они, чтобы я их тут называл, и тогда только скажу вам.

Второй раз его вызвал по делу Мейерхольда военный прокурор Ряжский[372], который рассказал, как присутствовал на суде над Мейерхольдом, когда был студентом, и уже тогда заинтересовался его ходом, показавшимся ему чудовищно несправедливым. С этого времени он хотел разобраться в этом деле и сейчас, наконец, получил такую возможность. Просматривая протоколы, он много раз натыкался в них на имя Пастернака, и для него было полной неожиданностью, что он не был арестован и привлечен ни по этому делу, ни по делу Бабеля или Пильняка, где также упоминалось его имя в качестве соучастника.

По этому поводу папа ничего не мог ему объяснить. Но про Мейерхольда и их отношения он сказал:

– Зачем вы меня спрашиваете о Мейерхольде? Мейерхольд, как и Маяковский, были революционерами, были советскими в своих убеждениях и своем искусстве, а я был всегда правым, консерватором, мне было далеко до них. И это их вы должны были бы спрашивать о моем отношении к революции, а не меня о них.

В конце разговора, который записывался стенографически, папа просил вместо подписи под протоколом позволить ему самому сформулировать и записать несколько слов о своем восхищении талантом Мейерхольда, потому что его устную речь стенографистки не всегда понимают. В заключение он спросил, выпустят ли его теперь отсюда, и прокурор, рассмеявшись, подписал пропуск и проводил его вниз до дверей.

Как-то мама узнала от Валентины Ароновны Мильман[373], что та, разбирая архив Всеволода Вишневского, нашла среди его бумаг несколько начальных глав папиного довоенного романа и отдала их ему. Вероятно, эти главы были в свое время переданы в журнал “Знамя” для публикации, но война помешала этому, и они остались в архиве главного редактора. Валентина Ароновна сказала маме, что героиня романа – взрослая Евгения Люверс, что маму очень обрадовало и взволновало, – она давно хотела вспомнить продолжение романа о Люверс, которое читал ей папа во времена их первых встреч. Кроме того, она слишком хорошо знала, как папа нетерпимо относится к своим старым работам и боялась за судьбу новонайденных бумаг. В свою следующую поездку в Переделкино я спросил отца об этом. Маму интересовало, не продолжение ли это романа о Жене Люверс и вообще сохранилось ли что-нибудь от него.

Папа сказал, что это совсем другая проза и к Люверс не имеет никакого отношения. Роман о Люверс он сжег, а это писалось гораздо позднее. Он не объяснил мне больше ничего, сказав лишь, что эту машинопись взяла Зинаида Николаевна, так как сам не хранит ничего своего.